Дом под утопающей звездой - Зейер Юлиус

— Вы говорите чудовищные вещи, или сами не знаете, что говорите! — крикнул я.

Мороз пробежал у меня по телу. Но что-то толкало меня, насильно толкало к этому странному человеку; я должен был, я чувствовал, что должен — проникнуть в его душу. Я взял его за руку и зашептал, сам не зная для чего:

— Вы говорите по собственному опыту!

Он громко засмеялся.

— Может быть, я где-нибудь читал то, что теперь декламирую вам! — воскликнул он. — Человек столько читает, что иногда уже не различает своих мыслей от тех, которые только, как эхо, отзываются в нем.

Он пробовал вырвать свою руку из моей, но я крепко держал ее. Вдруг мне пришло в голову, что тогда в больнице, когда он в первый раз рассказывал мне о своей жизни, у него невольно вырвался смертельно грустный шепот: «Вина, моя вина!» Какая же это была вина?

— Вы говорите по собственному опыту! — воскликнул я. — Признайтесь! Признайтесь!

Теперь я сам был как в горячке. Его безумие заразило и меня. Ройко был смертельно бледен, в широко раскрытых глазах загорелся внезапный ужас. Но, охваченный безумием, я не чувствовал к нему ни малейшего сострадания.

— Говори, говори, говори! — повелительно кричал я.

— Ну хорошо, — шепотом ответил он, как бы покоренный моей энергией. — Если б только не этот ужас, — прибавил он еще тише, — который исходит от неживых вещей! В первый раз ужас упал на меня с большого горного излома, когда я убегал из замка, в котором она умерла. Скалу эту я видел сто раз, но никогда не обращал на нее внимания. Но тогда, после ее смерти, она совершенно изменилась. Она вдруг сразу получила ту ужасную особенность, что взглядывала, смотрела, хотя у нее не было глаз! Она не имела никаких глаз, даже обозначенных краской или высеченных в камне, в ней не было ничего, хоть немного похожего на глаза — бесформенный горный излом, простой камень, — и смотрел! Это был неописуемый ужас! Глаза, которых не было совсем, пронизывали холодом до костей и вздымали волосы на голове!..

При этих словах мне показалось, что все стены, все вещи в комнате были полны невидимых, неопределенных глаз, и странно — никогда до сих пор не испытываемый ужас схватил меня когтями. Губы мои дрожали, когда я шептал себе: «Этот человек доведет меня до сумасшествия». Я пустил его руку, отошел на шаг и начал вытирать холодный пот на лбу. Я вдруг понял, что такое ужас, исходящий от предметов.

Ройко с усилием встал с кровати и схватил меня за руку.

— Ты хотел знать, — почти торжественно сказал он, — так знай! Да, я совершил преступление. Изменой разрушил счастье двух людей. И не только счастье: я погубил также две человеческие жизни…

Я опять отвел его к кровати, потому что ноги под ним дрожали, и я боялся, что он упадет. Теперь сострадание пересилило во мне все другие чувства, и я начал успокаивать Ройко.

— Опомнитесь, — просил я его, — ни в чем мне не признавайтесь, не сегодня, по крайней мере! Какое же я имею право требовать от вас такого доверия? Забудьте обо всем, что я сказал необдуманно, я сам был в горячке и не знал, что говорю!

Но Ройко, как бы не слыша, все сильнее стискивал мне руку и с видимым усилием, но ясным, пронизывающим шепотом продолжал говорить:

— Я был хоть и молодым, но все же уже взрослым человеком, когда совершил свой подлый поступок, и поэтому у меня нет оправдания даже юношеской неразумностью! Слушай, ты, мучитель мой, который вызвал меня на эту исповедь — как это случилось…

Здесь, в Париже, случай или судьба столкнула меня с молодым английским аристократом. Мы встретились как-то ночью на пустой улице, оба так задумавшиеся, что, не видя один другого, столкнулись. Глаза наши встретились, и мы остановились удивленные, рассматривая друг друга. Мы читали мысли друг друга, как в открытой книге.

Я не могу в кратких словах объяснить так, чтобы вы меня поняли, каким образом я узнал, что этот молодой человек из тех, существование которых я всегда предугадывал, наполовину, впрочем, веря в них. Как бы то ни было, я в мгновение ока убедился, что это адепт тайного знания! А он? Наверное, силой своего высшего знания и опыта, а следовательно, непонятным для меня способом, узнал, что перед ним один из тех, которые мечтают сделаться посвященными! Вам это, может быть, покажется сказкой или бредом, как и громадному большинству людей, но это искреннейшая правда.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Мы смотрели друг на друга, пока англичанин не решился первый заговорить. Он спокойно вынул из мешочка папиросу и вежливо попросил у меня огня. Так мы начали разговор. Потом мы зашли в ближайшую кофейню, будто мы оба случайно именно туда направлялись, и там, во время разговора, англичанин сказал мне, что он ищет надежного человека, который согласился бы поехать с ним в Англию, поселиться в его тихом, безлюдном замке и — коротко говоря, я получил впечатление, что он предлагает мне какое-то неясное положение в своем доме, что-то среднее между секретарем и камердинером… Темный румянец облил мне лицо. В то время я был совсем без дела, в крайней нужде, и сказал ему об этом в разговоре, но служить лакеем — это мне никогда не приходило в голову, и моим первым протестом было тогда чувство стыда и нежелания. Как мог он так понять меня? Он же смотрел на меня испытующе и сурово. У меня промелькнула мысль, что это какое-то испытание. Он, очевидно, хотел ближе узнать меня, убедиться, способен и достоин ли я сам когда-нибудь стать адептом.

Покорность и абнегация[8] принадлежали к числу первых требований от «учеников», я это знал, и без них было невозможно достичь даже первой степени. И хотя чувство во мне восставало и возмущалось, я принял <предложение>. Мы уехали в Англию.

Ройко умолк. Потом, вытирая покрытый потом лоб и дрожа всем телом, он с усилием прибавил:

— Там я увидел ее… его сестру… Эдиту…

Он закрыл глаза руками и глубоко вздохнул; после продолжительной паузы он продолжал рассказ:

— Я остался на несколько дней в Лондоне, лорд Ангус уехал в свой замок Ангус-Манор, в западной Англии; я последовал за ним только после исполнения в Лондоне его поручений. Был поздний вечер, когда я в экипаже (железной дороги там вблизи не было) подъезжал к замку.

Ночь была волшебная, вся расцвеченная серебряными звездами; громадный парк темнел передо мной, группы гигантских деревьев стояли на лугах, над которыми поднимались белые пары, а вдали вздымался к небу старый, пасмурный, величественный замок. Изо всех его окон лились ослепительные потоки света. Дыханием сказки веяло от этой картины. Лорд Ангус, живший всегда почти в полном уединении, праздновал, кажется, по обязанности, какое-то семейное воспоминание и пригласил всю соседнюю аристократию. Узнал я об этом, когда подъехал к замку.

привез из Лондона для лорда Ангуса старые эфиопские рукописи и, согласно его желанию, сразу же понес их в его библиотеку, дорогу в которую показали мне служащие. Библиотека, как и весь замок, была освещена, и я с любопытством осматривался в большом зале, убранном с истинно артистическим вкусом. Там висело несколько старых, знаменитых, очевидно, семейных портретов кисти Рейнольдса, как мне показалось по стилю. Один из них при первом взгляде как громом поразил меня своей изумительной красотой. Это была дама в белом платье и драгоценностях из изумрудов, опалов и алмазов. Драгоценные украшения эти сверкали в ясно-каштановых волосах, на прекрасных руках, на чудной груди. Глаза у нее были зеленоватые, мечтательные, а брови темные, очерченные с бесподобным изяществом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Я был сильно измучен дорогой и сел в большое удобное кресло, в котором почти утонул. Мои глаза все еще были устремлены на портрет, когда я услышал легкие шаги. Я взглянул в сторону, откуда они приближались, и остолбенел от изумления. Дама, которой я восхищался на портрете, живой вошла в библиотеку. На ней было легкое платье, на один тон тяжелее, чем на портрете, те же изумруды в ясно-каштановых волосах, пересыпанных золотыми лучами, те же зеленоватые, мечтательные, волшебные глаза, а над ними те же темные, невыразимо красиво вырисованные природой брови! Но лицо ее не было таким радостно улыбающимся, как на картине. Какое-то возбуждение омрачало его, а во влажных глазах теплилась тяжкая грусть.