Дом под утопающей звездой - Зейер Юлиус

Он устало замолк. Я слушал с удивлением. С чего он так разговорился вдруг о человечестве и человеческом сердце? Было ли это следствием впечатления, произведенного повестью этого простого сердца госпожи Целестины?

Я взял его за руку.

— И вы, — сказал я, — вы не верите в Бога, вы — со своей пламенной жаждой идеала?

— Оставьте меня в покое, уйдите, я хочу спать! — грубо ответил он. — Я смертельно устал, чего вы от меня хотите?..

Я встал.

— Вы сохнете от жажды веры! — шептал он, открывая глаза, которые сонно закрылись минуту назад. — За преходящим — непреходящее, — через минуту тихо прибавил он, — вот, приблизительно, мое понятие о том, что обыкновенно называют Богом. Ради более ясного представления о том, что никто не может себе предоставить, люди облекают это понятие в человеческий образ больших размеров, конечно, в отношении своих понятий и своей меры… Но зачем вы меня спрашиваете об этом? — гневно закричал он. — Что за любопытство? У вас есть вера? Хорошо! Ну и веруйте — и не ослабляйте ее углублением в понятия других людей. Опасно то, что вы говорите со мной, опасно для вас самого.

Я знал в Мексике человека, большого чудака, который пожелал увидать свои собственные похороны. Он был очень богат и денег не жалел; что здесь, в Париже, показалось бы невозможным, оказалось возможным там, за морем. При помощи денег и всяческих фортелей он добился того, чего хотел. Ему устроили очень торжественные похороны. Он лежал в стеклянном гробу, а священники, не знавшие об этом обмане, пели над ним погребальные песни. И вот, он во время обряда… умер.

Вы слишком исследуете, что происходит в других; берегитесь, чтобы с вами не случилось, как с тем человеком: вдумываясь чрезмерно, из простого любопытства, в эти чувства и мысли, вы можете в них завязнуть.

Он говорил в очевидной горячке. Даже не обращая внимания на пылающие глаза, горячие ладони рук и быстрое биение пульса, можно было заметить это по внезапным, бесцельным движениям и странному отсутствию связи в его речи. Но то, что говорил он, все же производило на меня чрезвычайное впечатление, и я выбежал от него в каком-то необъяснимом страхе и с прочным решением посещать его с этого времени менее часто. Однако мне не хотелось оставить его без призора в болезни, и я упросил своего друга, Анатоля, врача гораздо более опытного, чем был я сам, чтобы он занялся им на некоторое время.

натоль ежедневно ходил к Ройко и приносил мне вести о нем в больницу и кофейню. Потом, когда мои мысли несколько успокоились, я начал сопутствовать ему в дом «под утопающей звездой», но, как доктора, немного помогали Ройко и я, и он. Он слабел и гиб на наших глазах от какой-то скрытой душевной, загадочной болезни, медленно умирал как будто без всякой телесной причины.

Анатоль смотрел на Ройко, как на довольно интересного человека, умственно полубольного, но не обнаруживал к нему ни сочувствия, какое он возбуждал во мне, ни интереса, который так безраздельно привязал меня к этому странному человеку. В присутствии Анатоля Ройко был очень молчалив; он чувствовал к нему очевидную антипатию, и, сдерживаясь до некоторой степени, все же не совсем скрывал это. И вскоре Анатоль совсем прекратил свои посещения. Я пытался тогда убедить Ройко, чтобы он пригласил другого врача, или же поступил в какую-нибудь больницу. Но он не хотел и слушать об этом.

— Я умру у себя дома, — коротко ответил он, — никакой доктор мне не поможет. Что может посоветовать другой — сумеете и вы. Так будьте в таком случае сами моим доктором, или я совсем откажусь от всякой медицинской помощи.

Он был упрям, и я уступил ему в этом так же, как и в других вещах. Поэтому я снова начал бывать, вначале частым, а потом и ежедневным гостем в доме «под утопающей звездой», и весь дом знал меня, и понемногу меня приняли как своего те из его обитателей, с которыми я чаще встречался.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Случаю было угодно, чтобы вскоре я ближе познакомился и с той бедной женщиной, которая так сильно плакала, когда военный грубиян дерзко оттолкнул ее от себя.

Я сидел у Ройко, более чем когда-либо мрачного, печального и молчаливого, как вдруг дверь быстро открылась и на пороге появилась госпожа Целестина. Она была бледна, как труп.

— Ради Бога, на помощь! — задыхающимся голосом кричала она. — Скорее, скорее, иначе может произойти убийство!

Она убежала так же быстро, как прибежала, а я поспешил за ней по лестнице, на площадку под «клеткой идиоток».

Там мы увидели светловолосого военного красавчика, которого я знал уже в лицо; он только что вылетел из комнаты той женщины, был взбешен, а руки, которые он вытирал носовым платком, были испачканы кровью.

— Беда! — крикнула госпожа Целестина и зашаталась. — Беда! Он убил ее, наверняка убил эту бедную Виргинию! Я слышала ее отчаянный крик! А теперь эта мертвая тишина!..

Мы вбежали в комнату; в это время со всех сторон уже слышалось хлопанье дверей и поспешные шаги встревоженных жильцов: сбежался весь дом.

Женщина, которую госпожа Целестина назвала Виргинией, лежала на полу в изорванном платье, с волосами в беспорядке, со следами крови на лице, шее и груди. Она была без чувств. Я поднял ее и положил на канапе. Госпожа Целестина смачивала ей водою виски. Виргиния открыла глаза и увидела любопытные лица толпившихся в дверях жильцов дома.

— Прогоните их, госпожа Целестина, — были ее первые слова. — Госпожа Целестина, заприте дверь. Мне сделалось дурно… Я упала… Поранила себя до крови…

Госпожа Целестина повторяла эти слова, прося собравшихся разойтись и не беспокоить Виргинию. В это время Виргиния испытующе, пасмурно, мрачно всматривалась мне в глаза.

— Умру? — тихо спросила она.

— Не думаю, — ответил я. — Нет! Раны неглубоки.

— Жаль! — сказала она.

Это короткое слово скрывало в себе в эту минуту целую бездну сожаления.

— Он хотел убить вас? — спросила госпожа Целестина.

— Кто? Здесь никого не было. Я только упала, — пробормотала в замешательстве Виргиния.

— Я слышала, как вы звали на помощь, — сказала госпожа Целестина, — а потом мы видели его, как он выбежал из комнаты.

— Леон? — с величайшей тревогой спросила Виргиния. — Вы не выдадите его! — воскликнула она, быстро хватая меня за руку. — Вы не выдадите его! Даже если бы я умерла! Я не хочу! Умоляю вас! Кому какое дело до того, если бы даже он убил меня? Это мое дело, а… а… а я… хотела бы умереть…

Она закрыла глаза, и из-под посиневших век показались слезы.

Минуту мы простояли с госпожой Целестиной в молчании, растроганные и грустные. В комнате была глухая тишина. Вдруг начала петь птица, сладко, протяжно, мечтательно. Я посмотрел туда, откуда неслось пение: птица сидела в клетке у окна, заросшего снизу доверху сочной листвой какого-то красно-цветущего вьющегося растения.

Это было то самое окно, которое, прежде чем я попал в дом «под утопающей звездой», вызывало во мне романтическое видение — что за ним скрывается «воплощенная поэзия», воплощенная в молодой, прекрасной девушке, чистой лилии, каким-то чудом выросшей из развалин и остатков этого старинного парижского квартала, как в сказке из руин обваливающегося замка!

А передо мной лежала несчастная женщина, немолодая, нищая, погибшая, залитая кровью и роняющая слезы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Меня охватило неизмеримое сострадание. Но я быстро опомнился и перешел от размышлений к делу. С помощью госпожи Целестины я обмыл и перевязал раны Виргинии, которые не были ни глубоки, ни смертельны. Потом я попросил госпожу Целестину побыть с этой женщиной, пока я вернусь.

Я поехал в ближайшую аптеку, купил все, что нужно было для более обстоятельного лечения пациентки и скоро вернулся к ней. Она за это время уснула, и мы не хотели будить ее от этого сладкого забытья всех горестей. Я вернулся к Ройко, а госпожа Целестина ходила по всему дому, успокаивая встревоженных жильцов, объясняя им, что дело вовсе не в убийстве, а в слишком грубом обхождении и прося, чтобы из-за пустого любопытства не беспокоили больную, которая через день, а самое большее — через два дня совершенно поправится.