Войди в каждый дом (книга 2) - Елизар Мальцев

—   Ну это ты уж слишком! — сказал Иннокентий,— Не возражай, если ему так не терпится поехать в Черемшанку. Если бы он согласился стать парторгом, лучшего и желать не надо. Он не мозолил бы нам тут глаза, залез бы по горло в колхозные дела, сдерживал бы Лузгиыа, чтобы тот больно не зарывался. Мрыхина там держать нельзя, нужен парторг посильнее при таком горлохвате, как че-ремшанский председатель. Согласен? А там посмотрим... Не забывай, кстати, что это воспитанник Бахолдина и что Пробатов сегодня почти готов был поддержать его кандидатуру.

—   Да, да,— как эхо откликнулся Коробин и, подойдя к Анохину, положил на его плечо руку.—Спасибо тебе за все... А за Ксению на переживай — пусть все поутихнет, уляжется, а там мы найдем способ все уладить...

Иннокентий натянул пыжиковую шапку, замялся, ожидая, что секретарь что-то пообещает и лично ему, но Коробин, потирая руки, снова мерил бурками дорожку вдоль длинного стола.

В пустом и гулком коридоре постреливали дрова в печках, багровые отсветы падали на побеленные известью стены, красноватыми искрами вспыхивал иней на окнах. На крыльце Иннокентий окунулся в завыванье метели, в крутую снежную завируху. Прикрывая перчатками лицо, он выбрался из вихревых смерчей, зашагал по улице, держась заборов, увязая в снегу. Только бы застать Ксению дома! Конечно, он не услышит от нее ничего, кроме оскорбительных упреков в трусости и малодушии, но готов был вынести все, лишь бы увидеть ее, услышать ее голос...

Вобрав голову в плечи, он побежал по кипящей от поземки дороге, словно, опоздав на несколько минут, мог потерять Ксению навсегда. В сумятице он чуть не наскочил на заиндевелую лошадиную морду, испуганно отпрянул назад, метнулся в сторону, проваливаясь по пояс в глубокий кювет.

По дороге, растянувшись на всю длину улицы, медленно двигался санный обоз. Надсадно повизгивали полозья, всхрапывали, мотая поседелыми головами, лошади, за подводами устало брели возчики, мели длинными тулупами дорогу, нехотя покрикивали:                                                  

— По-ше-ве-ли-ва-ай!..

В широких розвальнях, натуго спеленатые, прикрученные к разводьям, стояли припорошенные снегом ящики и бочки, громоздились рогожные тюки с товаром. От возов потянуло вначале запахом махорки и чая, потом едва уловимым ароматом одеколона, мыла и ткатш — будто ехал мимо сельский магазин, полный своих устойчивых запахов.

Казалось, обозу не будет конца и края, и Иннокентий злился и кричал на возчиков, но они проходили, посмеиваясь, а он торчал на снегу, как придорожный столб, и холод пробирал его уже до костей. По снежной целине несло ветром брошенный окурок, он сеял колючие искры, пока не потонул в пенном потоке поземки...

Не так ли и его самого в глухой безвестности несет по жизни, каждый раз обделяя радостями? Что он видел хорошего? Чего добился, пройдя половину уготованного ему пути? Как многие деревенские парни, он женился довольно рано, еще до призыва в армию, женился потому, что гулял с Паней и привык к ней. В деревне так уж искони водилось — ходил с девкой три года, выдавал ее перед всеми за невесту, кружил голову — женись. Три года, пока он служил действительную, Паня ждала его, слала ему посылки с кусками соленого сала и носовые платки, вышитые по краям незатейливыми узорами. Он почему-то стыдился перед товарищами, когда приходили эти посылки из деревни. Чувство стыда и стеснения стало расти сильнее после того, как он вернулся из армии и устроился секретарем в райисполкоме. Он начал замечать, как жена неправильно говорит, некрасиво ест, смачно прихлебывая из ложки, не умеет по-городскому одеться. Но сама Паня была довольна своей судьбой, бросалась к нему, когда он возвращался с работы, и, счастливо улыбаясь, стягивала с пего сапоги. Она ни минуты не сидела без дела: копалась . на огороде, ходила за коровой, откармливала свинью, стирала, мыла, а по вечерам что-то шила и штопала. Она была сутулая, с длинными, грубоватыми, разбитыми постоянной работой руками, но, когда распрямлялась и глядела на него голубыми и чистыми, как у ребенка, глазами, у него будто что-то переворачивалось в груди. Иннокентий пробовал учить ее, устроил на курсы, приневоливал читать, но Паня не пристрастилась ни к курсам, ни к чтению и с той же истовой любовью ухаживала за ним. Иногда ои погуливал, даже ночевал на стороне, но, когда появлялся дома, Паня улыбалась ему доверчиво и наивно, словно и

не догадывалась, где он был. Она совсем расцвела и похорошела, когда родилась девочка — первый и хилый их ребенок,— и всю нежность отдала ей. Дочь не привязала Иннокентия к жене, в тот год он заводил полезные знакомства, мечтал продвинуться по службе, учился заочно в партийной школе, и Паня с ее привязанностью к избе и земле становилась для него уже обузой. Изредка в нем просыпалось похожее на жалость чувство к девочке — пугливой, бледной, с такими же, как у матери, большими голубыми глазами. Он не отходил от ее постели, когда она заболела дифтеритом и, задыхаясь, хрипло и жалобно плакала. Дочь спасти не удалось, и, похоронив ее, Иннокентий понял, что теперь его ничто не связывает с Паней. Она бродила по избе как потерянная, часами сидела на крылечке, не отзываясь на его голос, но стоило ему подойти и положить руку ей на плечо, как она вскрикивала и смотрела на него с таким отчаянием, словно ждала, что он вот-вот ее ударит. Однажды утром, не найдя ее на кухне, он пошел в сарай за дровами и увидел Паню висящей на бельевой веревке. В деревне говорили, что она помешалась от горя, но Иннокентий долго жил с ощущением вины перед этой внезапно оборвавшейся жизнью.

Несколько лет он не связывал себя ни с кем, вполне довольствуясь теми легкими отношениями с женщинами, которые пи к чему его не обязывали. Когда наступала пора расставания, он не испытывал ни малейшего угрызения совести — ведь он не клялся в любви, ничего не обещал, сама должна была думать! Встреча с Ксенией поколебала эти убеждения, и он только жалел, что жизнь поздно столкнула его с ней...

Наконец миновала последняя подвода, и Иннокентий  вылез из кювета, затрусил рысцой, изнемогая от тоскливого напряжения. Только бы застать Ксению дома! Только бы она не оттолкнула его и выслушала!..

Потоптавшись в нерешительности перед темными завьюженными окнами, он нащупал над косяком дверей изогнутую проволоку, отодвинул ею щеколду, ощупью пробрался через сени.

Ксения неподвижно лежала в темной комнате на кровати, прямо в пальто, и спину его окатил холодок страха.

—  Ты спишь?

Она шевельнулась, и, облегченно вздохнув, Иннокентий шагнул к кровати, еще не в силах побороть дрожь в голосе.

—  Что с тобой? Ты заболела?

Он взял ее за руку, но она с силой вырвала ее.

—  Я здорова.

—  Конечно, я тебя понимаю, тебе нелегко сейчас,— заговорил он, старательно подбирая слова, но они словно падали в пустоту.— Поверь, я не мог вести себя иначе, ведь мое заступничество могли расцепить как беспринцип-ность, и только...

- Скажите пожалуйста! — Ксения не то рассмеялась, не то всхлипнула. Оказывается, ты был еще и принципиальным! Л я, нанимая, думала, что это называется подлостью!.. До чего же было противно глядеть, как ты там выкручивался и трясся от страха, что Коробин лишит тебя своего доверия!..

—  Так я же предупреждал тебя, предупреждал! — Иннокентий забыл о всякой сдержанности, свистяще выкрикивал: — Но ты решила, что умнее всех! Да! Да!.. Кто же бы мне простил, если бы я ни с того ни с сего стал защищать тебя?.. Разве тебе было бы легче, если бы и меня выставили из райкома вместе с тобой?

—  Легче.— Ксения помолчала, а Иннокентий стоял в темной комнате и ждал, весь напрягшись, вспотев от волнения.— Тогда бы я знала, что рядом со мной человек, а не жалкий лицемер и ловкач. В общем, хватит, Анохин...

Иннокентий оторопел — еще ни разу с тех пор, как они сблизились, Ксения не называла его по фамилии, и это обращение испугало его сильнее, чем все обидные слова, сказанные ею.

—  Уходи! Нам по о чем больше говорить...

На него опять навалился страх, но не тот безотчетный, слепой страх, сковавший его, когда он входил в комнату, нет, теперь он верил, что стоит ему сказать не то слово, сделать неверное движение, и может произойти что-то непоправимое.

—  Ведь я же выручал, спасал тебя!.. Ты это хоть понимаешь или нет? — опустив голову, глухо, точно его душили, сказал он.— Неужели ты думаешь, что я па стороне Коровина?

—  Значит, ты можешь отказаться от того, что говорил на бюро?

—   А что я там особенного сказал? Просто проголосовал за твое исключение, чтобы потом иметь возможность помочь тебе! — В молчании Ксении было что-то обнаде-живающее, и Иннокентий торопливо договорил: — Вот увидишь! Я правду говорю!.. Пусть только пройдет кон-

ференция, и тебе вернут партийный билет, и ты снова вернешься в райком!..

—   Зачем ждать? Ты можешь все исправить сегодня, даже сейчас!..