Пасторский сюртук - Свен Дельбланк

Вина, вина, еще вина… Черт, куда запропастился лакей? Еще вина. Не знаешь меры ни в чем — ни в пьянстве, ни в обжорстве, ни меж узловатых Урсулиных колен. И все лишь затем, чтобы выколотить толику жизни из этой не то мертвой, не то сонной плоти. А плоть предает тебя, как хитрый зверь, обмякает, погружается в спячку, покорствует болезням, становится вялой, как хворый слизень, чувствует отвращение, чувствует усталость, цепенеет во все более глубоком сне, который уже не изгнать никакими ядовитыми снадобьями. Моя плоть гореть не желает, она только гниет. Ну и что? Вина, еще вина.

Генерал тяжело пыхтел, утирая больной глаз. Дюбуа блекло усмехнулся, облизал испачканные подливой пальцы и вытер их о шлафрок. Эрмелинда сидела белая, неподвижная. Похожие на тени лакеи в черно-золотых ливреях беззвучно танцевали на заднем плане, встречались и расходились, передавали и принимали круглые фарфоровые предметы, расплывались как тени, уплотнялись и замирали вдоль стен, деревянно отставив локти, чтобы вновь пробудиться к жизни по знаку генерала или шевалье, все время начеку, торжественно-величавые, как участники коронации.

Бенекендорф достал из манжеты кружевной платок и слегка промакнул лоб, который, несмотря на белизну, всегда был горяч и влажен..

— Мне этот рассказ отвратителен. Надеюсь, это выдумка.

— Ась? — воскликнул генерал. — Выдумка? В молодости я встречал маршала, и черт меня побери, если он не был самым отъявленным бабником, какого знала история! Ну так как?

Шевалье с улыбкой кивнул.

— Мне больно это слышать, — продолжал Бенекендорф. — Маршалу не стоило пятнать свой щит этакими гнусностями.

Шевалье иронически осклабился, поглаживая скатерть черной лапой.

— Гнусностями? Черт, это сильно сказано, граф.

— И вполне справедливо. Принудить жалкую мещаночку, против ее воли… Фу! Не к лицу такое дворянину.

— Рассуждайте здраво, граф. Ventre-saint-gris! Испокон веку все воины обожали плотские наслаждения. В том числе и полководцы — вспомните, к примеру, Цезаря. А все женщины испокон веку обороняли свою добродетель — по склонности ли, по привычке ли, мы обсуждать не будем. Так и должно быть. Церемония, ритуал, если угодно. Мужчина нападает, и женщина в конце концов сдается. Воин, иной раз и великий полководец, берет строптивую гордячку в осаду. Так и должно быть. Они воюют за ее добродетель, и она капитулирует. Но даже когда беленькая рыбка трепещет на остроге, мужчина не уверен — от боли или от наслаждения. Прелестный спектакль. Как и должно быть.

— Я все же полагаю, что маршалу не следовало пользоваться привилегиями своего положения.

— О нет. Напротив, он просто обязан был воспользоваться привилегиями, даже если ничего заманчивого в этом не было. В противном случае возникла бы угроза анархии. Вы еще молоды, граф, и, с позволения сказать, несколько наивны.

Бенекендорф дернулся, слишком резко и непроизвольно, чтобы счесть это движение обыкновенным пожатием плеч. Он скомкал платок, прижал его к губам. Эрмелинда не ответила на его взгляд. Она смотрела прямо вперед, словно доискивалась, зачем перед нею регулярно ставят новые блюда, а потом опять уносят, остывшие и нетронутые. Дюбуа опрокинул бокал с красным вином. Рассеянно обмакнул палец в красную жидкость и начертил на скатерти звезду. Больной глаз генерала беспокойно метался от шевалье к Бенекендорфу. Он прижал кулак к печени и еще глубже зарылся в подушки.

— Цезарь?

Все с удивлением воззрились на пробстова помощника Германа Андерца, о котором напрочь забыли. Вино придало ему храбрости, развязало язык. Он озабоченно наморщил лоб и без всякого почтения указал пальцем на шевалье.

— Вы упомянули о Цезаре. Назвали древнего римлянина по имени. Не так ли, шевалье?

— Возможно. А что? Что вы хотите сказать, друг мой?

Герман протестующе помахал пальцем. Хитро усмехнулся и подмигнул с лукавым самодовольством пьяного. Длинный Ганс, тревожно глядя на друга, ковырял гвоздочки на генеральском кресле.

— Ай-яй-яй, — заплетающимся языком пробормотал Герман. — Даже и не пытайтесь. Не пытайтесь меня обмануть. Он был великий человек. Поди, читывали Плутарха-то? Великий человек.

— Цезарь?

— Цезарь.

— Но ведь я этого не отрицал!

Шевалье с многозначительной усмешкой подмигнул собравшимся. Ха-ха! Опять он за свое. Ну, вы же знаете. Не стоит обращать внимание. Ничего серьезного. Давайте просто немножко позабавимся, он в самом деле ужасно смешной, смешной и, пожалуй, чуточку трогательный, но придавать этому значение не стоит… Граф… Ваше превосходительство… Пустяки, не обращайте внимания… Однако на нервную улыбку шевалье никто не ответил. Лакеи мгновенно замерли. Гости молчали, словно под бременем смутной угрозы. Герман осушил свой бокал и протянул его за плечо — пусть нальют! Одна из черно-золотых теней, с серебряным кувшином в руке, поспешно отделилась от стены. А отражение в трюмо метнулось в противоположную сторону, в глубь опрокинутого зеркального мира. Два бокала были наполнены. Два Германа Андерца выпили и с преувеличенной осторожностью поставили бокалы на стол. Две руки в грязных манжетах взметнулись вверх, властным поучающим жестом.

— Я расскажу вам о Геркулесе.

Сухой, нервный смешок шевалье. Крохотные капельки пота выступили на низком лбу между париком и черными углами бровей.

— Геркулес, Цезарь… Придется вам сделать выбор, пастор. Вы что-то совсем заплутали в античности.

— Пусть говорит, — буркнул Бенекендорф. И опять прикрыл рот платком. Горячечный, больной взгляд прилип к Герману. Дюбуа уронил голову на грудь. Казалось, он уснул, но нет. В глубинах его существа еще тлела искра жизни. Генерал утонул в подушках и закрыл глаза, как ящерица, которая, притворяясь мертвой, спасается от опасности. Длинный Ганс смотрел на хозяина с пренебрежением.

— О Геркулесе, — повторил Герман. — И о Цезаре. Ибо они одной породы. Не спрашивайте меня ни о чем. Я не знаю. Я говорю, чтобы самому разобраться. Ни о подвигах героев не спрашивайте, ни о покоренных странах, ни об убитых чудовищах, потому что они значения не имеют. Нам нужно проникнуть героям в самое нутро, чтобы отыскать их великую тайну. Я тоже ее не знаю. Но мне кажется, все они когда-то побывали в стране мрака… И долго жили там, узнали, как обстоит там, внутри. Что ж… и в этом, пожалуй, их отличие… они преодолели заманчивость тьмы и вернулись… — Герман беспомощно оглядел слушателей. — Не знаю, достаточно ли ясно я излагаю…

— Он бредит, — пробормотал шевалье. — Ventre-saint-gris! Вы разве не слышите, он пьян, ведь совершенную ахинею несет. А нам надобно обсудить важное дело. Не обращайте на него внимания!

Но протесты его никто не слушал. Все сидели неподвижно, молча, как любознательные школяры. Краски заката играли на лицах. Солнце садилось в победном, оргиастическом буйстве красок, будто как раз на закате решило блеснуть своими неслыханными возможностями и за несколько кратких секунд прожить тысячи многоцветных жизней, в которых было отказано долгому, равнодушному дню.

— Помогите мне, — промямлил Герман. — Помогите понять. Растолкуйте смысл древнего предания. Что означает отравленный хитон, который Деянира послала мужу? Она ведь не виновата? Она любила мужа? Как же она тогда могла погубить его… Может, хитон вовсе не был отравлен? Может, он был очень красивый, и любой мужчина с гордостью облекся бы в него. Всякий может с радостью носить его, наслаждаться его теплом и красотой, а в конце концов умереть и быть похороненным в этом чудесном хитоне. Да, всякий. Кроме одного-единственного. На плечах героя этот хитон, красивый и добротный, жжется огнем, становится мукой, унижением, разъедающей, гложущей пыткой… — Герман уткнулся лбом в столешницу и перевел дух. Он уже устал. А ведь поставил на карту свою жизнь. — И тогда начинается самое тяжкое. Герой тщится сорвать с себя хитон. Кричит и царапает себя там, где ткань уже начала въедаться, прикипать к телу. Большие, с кулак, куски плоти сдираются вместе с хитоном. Герой кричит, исполняя свой сольный танец на горе Эте, а люди в ужасе бегут прочь. Лишь костер дарует ему избавление. Огонь избавляет от мук. Помогите мне найти в этом истинный смысл…

Солнце скрылось за горизонтом. В одном из окон еще пылал пурпурный отблеск великого торжества. Герман уткнулся лицом в ладонь, он устал, вконец обессилел. Потом поднял голову, взмахнул рукой. Дверные створки распахнулись, и в залу хлынула процессия черно-золотых лакеев с зажженными шандалами в руках. Помещение тотчас преобразилось.

Шевалье неотрывно смотрел на противника.

— Сказки. Все это просто сказки.

— Нет. Не сказки. Звездные знаки. Эти предания даны нам в помощь. Они помогают внести смысл в здешний хаос. Они — основа, в которую мы вплетаем уток мерзости и хаоса, и тогда наконец проступает узор. Да, кой для кого это больше чем сказки, много больше… Они сообщают знание, озарение, а пожалуй, и утешение… Узнавание, если угодно.