Алчность - Эльфрида Елинек

Но и совсем без жизненного тела не обойтись, как раз самые тленные, самые растленные цепляются за жизнь настырнее всего; этого мужчину ничто не остановит, он всегда хочет большего и ничего не отдаст назад, пусть хоть всё остановится. Вот он стоит, горный орёл, вернее, горный козёл (к сожалению, на горы у него остаётся всё меньше времени, они у него всё чаще оказываются на последнем месте. Кроме того, там нет мест для застройки, там одна пустошь, усыпанная камнями), стоит перед магазинами, в которых можно купить только самое дешёвое, перед гостиницей, в которой только противники алкоголя да спортсмены не пьют ничего, кроме фанты и фрукады, куда он потом, под столом, подливает шнапс (который он тоже никогда не оплачивает, потому что заглядывает сюда для их же авторитета). Мы имеем здесь дело с тем таинственным продолжением нас самих, которому выпадает всё, поскольку оно универсально, как сила тяготения; оно действует у автобусной остановки, где автомобилист никогда не воспользуется автобусом, а лучше кем-нибудь другим, оно действует в темноте, которую он проницает фонариком, но только в случае крайней необходимости. Ведь и батарейки чего-то стоят. И даже в темноте он здесь хорошо ориентируется, он знает здесь каждый камень, каждый ельник-питомник, на котором он сам ни к кому ничего не питает, он питается сам, восседая посреди накрытой, как стол, женщины.

Что это спускается с гор? Это снова они, альпинисты, туристы со своими или не своими жёнами. Но, конечно, спускаются они восвояси. Если кто попирает цветущий луг ногами, разве луг останется нетронутым? Уму непостижимо, сколько женщин развелось, особенно с тех пор, как они стали ездить на машинах не меньше, чем мужчины, и поэтому могут оказаться и в других местах, кроме дома. Их тянет и в город, и за город, в районный город и на сельскую дорогу, и то, что они такие разные, тоже уму непостижимо. И они снисходят к этому человеку, едва его завидев, повисают на канате, а он либо срезает их, либо нет, и вскоре они сияют под его руками, как полированная мебель. Так точно, и после этого они смазаны и ходят ходуном, как на шарнирах. Их было добрых пять штук за последних два года. Это не слишком много, я знаю, но ведь они требуют времени, потому что в наши дни им подавай качественное удовлетворение. Потискаться у стены дома, которая плохо оштукатурена, да ещё и отсырела, их уже не устраивает, этот дом ещё должен тебе принадлежать — зря, что ли, они столько лет берегли себя для того, единственного. Своим машинам они тоже ничего такого не позволяют. Чтобы они о кого-нибудь вытирали свои грязные шины или чтобы кто-нибудь вытирал о них. Машины тоже есть у многих женщин. Много машин есть у женщин. Выбирая машину своего любимого цвета или даже ожидая её на заказ, они, наверное, думают: такова будет оправа. Если млеешь, кровать уж тут как тут. Её покупают, вместе с ортопедическим матрацем, специально в расчёте на особого мужчину, который должен лежать там, где до него никто не лежал. И всё это знаешь уже наперёд, сразу, как только впервые поговоришь с ними на пыльной дороге, где предъявляешь ему свои права и документы на машину, этому совершенно дивному, своеобразному мужчине, какого ещё никогда не встречала, и уже знаешь наперёд: только он! И почему? — спрашивает продавщица из «Билла», с которой уже не раз случалось, коли уж живёшь здесь, в этих краях, переброситься словом, между зубной пастой, мылом и моющими средствами. Я не знаю. Таков ответ. Слегка приземистый, но мускулистый русый служака слывёт одиноким, и он не против такой славы. Мужчина, который прячет свои чувства под внешней грубоватостью, но может и маленькие слабости показать. Как это мило! Он без усилий преодолел все барьеры, которыми я отгораживалась до сих пор, говорит эта женщина продавщице «Билла», которая рассеянно кивает и мечтает скорее попасть домой. Но едва с тобой случится нечто чудесное, как тотчас — и в этом неудобство одинокой женщины — снова на километры всё завалено тревогами и подозрениями, как будто ты сама ландшафт, который безвольно ждёт того, кто накроет его в форме оползней, лавин и камнепадов. Ты лезешь в воду, не зная броду, вместо того чтобы быть водой, которая может странствовать куда угодно, но, к сожалению, с одним условием: только под гору! И ты предпочитаешь остаться дома, чтобы не пропустить телефонный звонок, либо не расстаёшься с телефоном, который умеет играть органную токкату ре минор Баха, которую ты ему вдолбила. Нужно только, чтобы кто-нибудь позвонил.

И вот у тебя начинаются чудеса, спускается ангел с небес и взмахом крыл сметает преграду, разделявшую двух людей, и вот оно, вот оно! — например, самое излюбленное, что вовсе не чудо, ведь человек будто специально создан для любви. Но это обманчиво, зачастую он только с виду такой. Напротив, Бог не благоволит к хорошим, они, хоть и любят и хотят остаться, расклеиваются даже ещё быстрее, чем мы с нашей нормальной безрадостной жизнью, и ты потом больше не узнаешь их, хороших-то, когда швы их половых органов расползутся и наружу вылезут опилки, которые раньше хотя бы придавали им какую-то форму. Даже дерево смягчилось бы от сострадания при таком событии, клей бы с него отвалился. Потому что никто этих нежных влюблённых, которые только и хотят, что забыться в любви, больше не соберёт заново и не укрепит их на сей раз фанерой снаружи, чтобы они, наконец, стояли самостоятельно и в этой позе продержались чуть подольше. Человек ведь никогда не остаётся прежним, час прошёл — и он уже другой. Смотрите, я покажу вам это: такое чудо случилось с той женщиной, и вон с той тоже, я думаю, а вон там целых пять, но всё же вон над той чудо поработало особенно, над этой, погружённой в себя, сдержанной, тихой, робкой, — узнали бы вы в ней ту женщину, которая когда-то специально переехала в деревню, потому что люди, которые были рядом с ней в большом городе, по её же собственному приглашению, обидели её, сами того, может, не желая и не зная? Эта женщина слишком хрупкая, она теперь сама перевязывает себе раненое сердце и мне заодно. А мужчина напротив неё тем временем целиком предался своей карьере любовника. Он уже хорошо продвинулся на этом пути, а именно туда, в маленькую кондитерскую, где его знают и куда он поэтому не любит ходить. Но на сей раз он не захотел противоречить провинциальному одиночеству женщины, отношения ещё слишком свежие, поэтому женщина достаточно взволнована, и он уступил её желанию: показаться на людях с мужчиной! Наконец-то! Это очень много ей даёт. И вот они сидят вместе. С этим человеком, опять же, ничего подобного никогда не случалось, ведь в чудесном замке, которым «Кроненцайтунг» ежедневно запирает наши мозги, он может почитать, куда это ведёт: любовь. В одной серии. До брака. До смерти. Жена жандарма читает целые серии книжек про любовь, от начала до конца. Мужчина утверждается в своей суровой профессии, которую можно исполнять с собакой и / или мотоциклом, — ведь собаку можно взять с собой только в машину или вообще не брать. Мужчина утверждается в здешнем климате, это до недавнего времени было исключительно мужским делом. Идёт ли дождь или снег или светит солнце — неважно, мужчины делают своё дело, стоит только пожаловаться этой или той женщине в отделение, к которому она приписана. Мужчина — дело другое, он по большей части вообще не знает, о чём она тут говорит, за этим столиком кофейни, беглянка, которая в городе так хорошо зарабатывала и всегда избегала связей и сближений из страха разочарования, как она говорит, уже хвастаясь этим, потому что её всегда только бросали и бросали, как камень на дороге. Так поётся в печальной каринтской песне, но дальше я не знаю слова. Надо узнать, а то скоро весь мир превратится в Каринтию, и тогда будут сурово наказывать тех, кто не знает эти красивые песни наизусть. Ну, и зачем же она приехала сюда, эта женщина, где она тоже никому не нужна? Она так нужна ему! Его не интересует, что она говорит. Его интересует, что у неё есть. Он мечтает открыть миллионершу, но нет, миллионами тут не пахнет, как ни прикинь: не сходится. Всё, что тебе нужно, только её собственность, но она пока пользуется ею сама, а это всё равно что изучать местную редкую альпийскую флору и фауну по книге, уютно устроившись на софе с бокалом вина. Нет, Курт, сегодня ты мне не нужен, сегодня я хочу побыть одна, но ты мне непременно звони. Если он не позвонит, у неё начнётся пожар на чердаке. Эта местность никогда не привлекла бы соответствующего внимания, не будь она так красива, а мы при ней. Никому бы до неё не было дела, кроме скромно одетых туристов, которых и так везде полно и на которых женщина, со своей стороны, посматривает свысока (есть среди туристов и такие, которые просто завалены одеждой, ни образа, ни подобия не знают, образно говоря). В весёлой душе мужчины, о чём он умалчивает, в принципе нет места для какой-нибудь женщины. А для дома есть, хотя он по природе своей намного больше: душа нараспашку, входи. Любовь уже наготове лежит на тарелке, сегодня она будет изображать сливочное масло. Это она ещё может. Женщина была бы куда миниатюрнее и сподручнее, чем дом, она могла бы это доказать, если бы жандарм к ней как следует присмотрелся, с головы до ног. Да и в доме, в конечном счёте, хватило бы места для его удали, для его горного велосипеда и для других его хобби, которые есть лишь пустая трата времени. Лучше бы он проводил время с ней, да, вы только взгляните: что дом, что жандарм, я бы их так описала, если бы была судебным исполнителем по описи имущества, пока меня не перебили. Дали в нём немного, но много удали, не в том смысле, что он удалён, а в том, что недалёк. Мебель сдвинута к стенам, чтобы его тело легче поддалось искушению предаться многократно, спасибо, опробованным движениям, от которых обстановка потерпит ущерба не больше, чем это необходимо. Ведь обстановку хочется, когда дойдёт до дела, получить вместе с домом целой и невредимой. Ну, максимум, проломится кровать. Вот стоит себе человек — глядь, ан это женщина. Видно, как она помавает руками, кричит, плачет, умоляет, почему он сегодня уходит так рано. Видно, она готова горы своротить, чтобы его совратить, вот она и вовсе становится на задние лапки. Она ему грозит. Странно, мы уж опять у неё дома. Только что она мирно сварила кофе, хотя мы перед тем выпили кофе в кафе и уже с интересом взяли след в делах нежности и доверия, которые нам были обещаны и за которые мы уже заплатили: два человека, которые друг друга на дух не выносят и всё же не отпускают друг друга. По разным причинам. Со временем они оперятся и упорхнут отсюда, потому что иначе им друг от друга не отвязаться. Хотя бы один из них должен уйти, чтобы другой смог остаться. Но к чему вся эта возня у плиты, если потом женщина выплеснет ему в лицо полную горячую чашку — она не понимает толком, зачем так жертвовать собой, если можно пожертвовать едой и напитками, для чего было всё это бурление и кипение ничего иного, как воды? Для чего бес в ребре? И теперь ей придётся самой же вытирать кофе и одной хлебать суп. Вообще, незачем было разбрасываться теми, кто ничего не сделал. После этой громкой сцены женщине, не избалованной, но хорошо воспитанной, можно сварить немного более твёрдой пищи, на сей раз что-нибудь экзотическое, с дольками ананаса и специями, которые специально привозят сюда с венского лакомого рынка Нашмаркт, — хочешь, Курт? — нет, он этого не знает и не хочет пробовать. Теперь он упражняет свою притягательность. Ну пожалуйста, съешь же хоть что-нибудь, а потом будет десерт, а потом мы рванём! Стоп, ей приходит в голову одна идея: этому человеку, который уже отверг её предложение и предпочитает потреблять свой обед в виде жареных колбасок с глазуньей дома, у мамы, она предложит его еду совершенно новым, небывалым способом. Он не сможет опомниться от счастья, подобно памятнику старины, который достоин воспоминаний, но вынужден ждать, когда про него вспомнят. И хотя она уже подаёт на стол, вы не думайте, ну, не так уж это и оригинально: просто накрыто с дорогим нижним бельём, которое она купила специально ради этого случая в городе у Пальмерс. Ну разве это не ослепительная идея для её ослепительного явления? Разве это не отдохновение для его глаз, которые на серых дорогах вынуждены смотреть на гораздо худшие вещи, часто перемешанные с кровью, убитые или раздавленные? Что я могу ещё сервировать? Её выход, который ей следовало попробовать уже давно, чтобы не вызвать у мужчины этот ужасный смех, который за ним не задержится, подействовал бы на него убедительно, если бы он захотел поверить своим глазам. Еду можно было бы, прислушавшись к его внутреннему голосу, ещё немного умаслить собственными соками на собственном теле, чтобы её можно было оттуда слизать. Ни на каком другом основании. О таком женщина и не мечтает, об этом она прочитала в каком-то рекламном листке, приложенном к покупке, и с тех пор она верит в силу воздействия своего тела, современная, уверенная в себе, экономически независимая достаточно, чтобы удовлетворить все свои телесные потребности (другим для этого приходится каждый день километрами наматывать сопли на кулак), неважно, что там перепало ей в рот, возможно, даже и кулак, о боже.