Алчность - Эльфрида Елинек

Странно для водоёма сбивать людей с пути истинного, приковывая к себе почти невольное внимание, но ведь он любому мог преподнести любые неприятности — я имею в виду селевые потоки и наводнения, которые всю прошлую неделю гоняли по телевизору, а вот ещё обрушенный край дороги, после того как катастрофы, со своей стороны, преследовали целые деревни и парковки и вода чуть не дошла до одной гостиницы, в которой кровати терпеливо, почти бездоходно, ждали, раскрытые, словно сберкнижки, поскольку сезон был уже на носу. Так одно гонится за другим. Можно было бы, завидев воду, вспомнить и о спортивном разнообразии, можно было бы выйти из машины, достать с багажника на крыше сёрфинговую доску, и пошло дело. С дорогами и колёсами мы ведь делаем то же самое, мы орудуем своими спортивными снарядами, и природу это начинает понемногу нервировать, она берёт нас на прицел своего орудия, её палец уже дрожит на спусковом крючке, но, поскольку мы двигаемся быстро, она надолго теряет нас из видоискателя. Наше счастье, но сваливать в итоге всегда приходится нам. Так, но теперь она нас, к сожалению, нашла, природа. Каждый уголок этой воды, каждое место на дне гор что-то покинуло и больше не находит дороги назад. Может, что-то было выброшено из железосодержащих красных скал Штирии, которые не хотели снова наполняться, а хотели хоть раз насладиться перспективой, но если уж наполняться, то не водой, а пусть бы вином или пивом, тогда было бы не так трагично! Сейчас мы как раз бурим новую дыру в другом месте, чтобы прорыть под всем Земмерингом туннель, но и там нас встречает вода, которая была здесь раньше нас и имеет преимущественные права по старшинству. Это не располагает нас остаться, и тут же находятся те, кто больше не хочет дыру. Вода в скале — будьте любезны, в следующий раз уберите это, Господь Бог! Лучше налейте воду в этот ковш, она нам пригодится! Природозащитники играют свои весёлые комические роли, но когда-то и они исчезнут с лица земли, под которой животные, с трудом — ведь у них такие маленькие ручки, — всё снова перероют.

Итак, от этой воды сюда не доносится ни милых или визгливых голосов, ни ругани отца семейства или причитаний задёрганной матери; шлепки оплеух были бы мне больше по сердцу, чем эти зловещие духи воды, эти глаза воды, которые вперяются в меня, эти губы воды, которые хотят меня заглотить, ну, уж это они слишком много хотят! Я вешу добрых шестьдесят кило.

Стемнело и стало ещё холоднее, оставшаяся с зимы, рассыпанная против гололёда на дороге мелкая крошка взлетает вверх, когда по ней кто-то проезжает, и никого бы не устроило остаться здесь, всем хочется в тепло кухонь и харчевен. Люди покидают волю и бегут, как в последнее убежище, в неволю своих семейств. Их ждут за столом; велосипеды, скейтборды и горные ботинки останутся за дверью или в подвале. В блаженном омертвении отцы семейств берут себе жаркое, последнее отчаянное средство, подкреплённое всемогущим дуплетом вина, которое снова должно вернуть их к жизни, — чудо, что они не теряют надежду. Природа, которая обходится с нами сурово, тоже делает перерыв. Так мы называем всё, что вынуждено остаться снаружи, и природа спекается в буханку из темноты, холода, горного ветра, горных потоков, камня и постоянства (да-да, растения, в определённом для каждого из них вегетативном подразделении, по ним можно часы сверять!) и пожирается нами и прочей скотиной. Успешный опытный образец природы, чего бы я в него ни приписала, заново пересочиняя всё, уже описанное, всё равно получится хорошо, да? Милости просим, входи, бесценное ты наше сравнение горного озера с бриллиантом в оправе гор, как хорошо я знаю тебя, укладывайся! — нет, только не на ноги мне! Земляничные склоны и плавучие эскадры рыб, заросли елового молодняка, у которого, к сожалению, уже отмирают нижние ветки — мутанты, созданные турагентствами, чтобы приезжие лучше видели грибы под ёлками, но и грибов там больше не просматривается, потому что земля задохнулась под полуметровой толщей иголок, как Саломея под щитами воинов. Тоже, пожалуй, неизгладимое впечатление, но мне бы это было нипочём. У озера мы сейчас не видим, потому что мы ведь не там, следующее: линия подпора, то есть где водная гладь переходит в коагулят, палки, поскольку для укрепления берега в почву ничего не вогнали, а наворотили из скал камня, набросали; отгородили всё это ширмой камыша, или он сам по себе постарался, этот странствующий лес, прикрывая глыбы своими зелёными карандашными телами. Что живёт под водой? Заглянем. Под водой больше нет ничего живого. И незачем выкидывать туда ещё больше мертвечины!

С испуганной миной, как будто во тьме он увидел ещё и конец света, стоит на берегу фигура (пол муж., 54 года), одиночная. Все прочие фигуры местности с головой ушли в порядке их личной видовой защиты в передачу «Австрия сегодня» или сразу предались сохранению вида, неважно, главное — они все по домам. Эта же фигура, мне кажется, до сих пор действовала целенаправленно, в отличие от природы, которая берёт что может и отдаёт что есть. Для неё что брать, что отдавать — всё едино. Фигура поставила себе целью на сей раз не видеть в лицо свои злодеяния, я вам это говорю, поскольку я уже всё об этой фигуре знаю. Ведь это самое лучшее в моей профессии. Мужчина завернул своё злодеяние, не очень тщательно, поскольку спешил, в зелёный полиэтилен, какой используют для прикрытия свежеразбитых ран на стройках, чтобы вода их не замочила, не испортила дорогой бетон, но полной герметичности плёнка не даёт. Но сейчас перед ней стоит скорее противоположная задача: вода, сюда, врывайся — не хочу. Пакет должен как можно скорее отяжелеть, совсем не так, как земля, которая должна быть пухом. Что касается цвета и формы, то по пакету не видно, что в нём содержится. Не то чтобы это было что-то большое, но и не маленькое. Итак, теперь вы знаете столько же, сколько и я, то есть всё, но исключительно благодаря мне: потому что это я навесила на этот пакет пару флажков, звонков, гудков и поворотников, так что теперь любому видно, что там внутри. Но как это написать другими словами в гордом и важном повествовании, перед которым ещё хотелось бы погарцевать и распустить хвост и перья на головном уборе, пока не подул ветер, против него уже ничего не попишешь. Пришлось на всякий случай описать всё это лучше, гораздо лучше, чем есть. Пакет тяжёлый. Мужчина тащит его с трудом. Вода должна, наконец, проделать над пакетиком свою разлагающую работу или вообще сделать всё, что она хочет, а это всегда только одно: пожирание, ну и на здоровье, мужчине это безразлично. Я думаю, он ничего не боится и ведёт себя так, будто хочет, прямо-таки жаждет, чтобы этот пакет был обнаружен как можно скорее. Тогда зачем он его вообще прячет? С таким же успехом он мог бы бросить его прямо у трассы. Нет. Современные тираны, которые давно завоевали право на самоопределение для себя и своих отбросов, неумолимо усердствуют в том, чтобы вываливать мусор именно там. Так, может, и хорошо, был бы достигнут эффект от противного, потому что ведь никто никогда ничего не убирает. И пакет мог бы проваляться там и три года. Нас это не колышет. Почему же мужчина не улыбается, полный радостных предвкушений? Ведь в полиэтилене, я уже говорила, хоть и излишне было это ещё раз подчёркивать, прехорошенькое тело, женское. Минутку, я гляну ещё раз, так и есть, это не мужчина, я подумала правильно. Женщина. Мужчина был бы тяжелее. Потребовался бы помощник и сильное, уверенное течение, которое унесло бы его с собой, после того как с ним разделались. Я знала лично одного убийцу, который утопил кого-то в настоящей реке вместе с кем-то другим. У мужчины, которого вы здесь видите, стоит член, всё ещё, он стоит почти всегда — супер! — почти как горнолыжник на вираже, когда его того и гляди вынесет центробежной силой, а он клонится в противоположную сторону, так и он у него встаёт до упора и не хочет сокращаться — что же мужчине с ним делать? Он уже и так сделал с ним всё что можно. Не помогло. Он даже пытался строить на нём, но этот фундамент, пожалуй, мог бы неожиданно рухнуть, и тогда бы, проваливаясь в подвал, пришлось бы хоть ненадолго заглянуть человеку в лицо вместо задницы, груди или ног. Зачем же тогда, спрашивается, он так долго искал своего спокойствия? Никто не должен видеть, как другой насмерть пугается себя самого. Сердца женщин часто бывают просторны, чтобы внутри них можно было и развернуться, если захочешь снова уехать, всё-таки ведь на машине, не пешком, это часто оказывается решающим в отношениях, а у старшего поколения в их газетных брачных объявлениях так даже обязательно прописывается, ведь в них уже не втрескаешься целиком, приходится, к сожалению, оставлять автомобиль снаружи, если вы не в лесу, там нужно припарковаться заранее; но едва этот мужчина дал себя восхитить такому сердцу, которое он искал, как уж снова он равнодушен, остыл, постоянно безразличный к лицам и событиям. Прекрасное не волнует его, потому что всё, что он находит красивым, должно быть непременно мёртвым. Как бы я могла над ним посмеяться, если бы захотела! Просто страшно. Этот человек смеётся редко. Бывает, глянет в зеркало — и не может себя вспомнить. Может, в наказание за то, что он так тоскует по материальному богатству, ему придётся сделать портрет самого себя. В своей жажде обладания он забывает себя, иногда совершенно внезапно, но никогда не забывает, чего хочет. Он отвечает, если спрашивают, правильно, даже интеллигентно, а иной раз и находчиво, потом любезно улыбается, вопрос в его мозгу даже зависает на какое-то время, чтобы он смог как следует разглядеть его или продумать ответ. Может быть, он как-нибудь проникнет даже в тайну вечного вопроса своей жены о вечных ценностях — жизнь или смерть, кухонная скамья или стулья, диван или кресла — ну, пожалуйста, Курт! Может, он наконец что-то на это скажет после стольких вопросов (ну нет у нас экскаватора выгрести старую кухонную мебель, это тоже денег стоит, дороже новой обойдётся!). Чтобы и его тёмная душа однажды, как наша после кино, где она под конец воспаряет, могла встать и немного размять ноги. Даже растения чувствуют больше, чем он, клянусь вам, они слышат, например, музыку, как написано в журнале, который жена этого мужчины, любительница цветоводства, принесла вчера в дом, — чистое расточительство. Он многое делает правильно, но кое-что неправильно, он спит, встаёт, большое дитя, которое ещё ничему не научилось, даже ребячеству, но ему ничего не дают ни истории, ни песни, в лучшем случае инструкции по применению, строительные планы и выписки из банковского счёта, которые показывают ему, что его деньги, к сожалению, недавно кончились и последние три квартплаты он задолжал. Я хоть и вижу, но пока ничего не скажу о его работе, которую он исполняет исправно, правда стоя одной ногой вне закона, что при его профессии практично (знакомишься с преступниками и преступниками на неполном рабочем дне) и вообще обычное дело. Ничего, что выходило бы за пределы повседневных обязанностей. Он есть то, что он есть, — нет, чего-то в нём нет. Ему для комплектности не хватает одного измерения — что на свете, помимо него, есть и другие люди. Это как если бы вы знали, который час, но не ведали, какой год, какой месяц, какой день, а ведь это величины, которые, хоть и вчуже, и против нашей воли, но держат в руках сроки нашей жизни. Мы просим обращаться с ними бережно. Это величины первостепенной важности, которые хоть и можно слегка приправить солью жизни, но горький привкус не устранить. Мужчина вполне нормальный, насколько я вижу, но он говорит как бы чревовещающим детским голосом и всегда обращаясь лишь к самому себе (тогда, ребёнком, он ещё что-то воспринимал, то были славные времена, всё было в порядке с роликами, с велосипедом, с мячом, со сладостями, стократно, такой баловень, прелестный ребёнок, не маленький господин Виноватый или Уродливый, как раз наоборот! Золотисто-белокурый. Золотой ребёнок, чтобы привыкнуть к неотвратимому, а именно: деньги правят миром), но запас слов которого весьма ограничен. Это неважно, ведь мужчина всегда знает, что он хочет сказать самому себе. Например, ну-ка подать сюда мой портрет, куда я его подевал, ах да, вот он: как будто вырезан из картона, и на него надо прикреплять его одежду, униформу, джинсы, красивый костюм для собственного погребения, выходной для выходных или для вечеринок жандармерии во время карнавала, тренировочный костюм для ничего, но никто не подумал о том, что надо бы прикрепить к нему и чувства или что любовь может прилежно строить глазки, может клеить вас, но пришить вас она уже не может, да? Или всё-таки может? Неужто они больше не раскроются, эти анютины глазки? Этому мужчине всегда тесно, неважно для чего. Ему нужно место, неважно где. Он не знает, на кого он мог бы что-нибудь потратить. Странно, что люди не выказывают к нему недоверия, напротив — зачастую они сразу выкладывают перед ним всю подноготную, может, потому, что они догадываются, что в противном случае он снова уйдёт, ещё до того как они разоблачатся, улягутся на софу и смогут показаться ему безо всего. Я поправлюсь: уж мечты у него есть, у этого мужчины, но он их всё равно пригвождает к одному или нескольким домам или частным квартирам, и потому они не всегда в свободном доступе. Ну, один дом, скорее домик, у него уже есть, жена привнесла его в брак в качестве приданого, поэтому он и сохраняет прилагающуюся к нему в нагрузку женщину, невзирая на плату, в которую она ему обходится. Ага, я вижу, другие дома в настоящий момент придвинулись чуть ближе к зоне его досягаемости; сын, например, платит за свой дом маленькое пожизненное содержание, меньшее, чем жизнь некой старушки, в настоящий момент из-за алкоголя почти умирающей с голоду. Это могло бы идти и само собой, вовсе без содержания. К счастью, человек смертен, а стены, в которые он заполз, остаются стоять и после него.