Рыцарь и его принцесса (СИ) - Дементьева Марина

Наперекор предзакатной, осенней уже совсем прохладе, юноша был бос и полуодет, а может, полураздет. Штаны по колено да пёстрая безрукавка — вот и весь наряд. До плеч неровный ворох кудрей — точно бы не глядя, ножом отмахнули мешавшие пряди — такой отчаянной рыжины, что кажется почти алой, и отчётливые штрихи лучей зажигаются в них кровавыми каплями. И кроваво горят плоды боярышника, и светится кленовое узорочье в небрежно сдвинутом набекрень венке.

Незнакомый вовсе паренёк. Откуда взялся? С трудом верилось, что родился в какой-то из нищих хибар. И почему-то нехорошо так, словно бы с проворотом, кольнуло сердце. Лорд не мог знать всех, живших в его владениях. Но этого бы запомнил непременно, даже единожды, в толпе, виденного. Такие не забываются, так уж сложилось. Легко забываются посредственные, ни то ни сё, лица. Сразу и прочно западают в память крайности: красота и уродство. А парень был на редкость красив. Той бедовой, дурманной красотой, что не израстает, но лишь мужает с годами, что становится причиной ненависти и любви, доводящей до греха и преступления вернее ненависти.

Нет, не в нищей хибаре порадовалась такому подарку огрубевшая от работы мать. Не выходят из хибар не приученными гнуть спину и склонять голову, а с диковатой, но безотчётно благородной естественностью в каждом движении и неподвижности. И уж, конечно, из хибар не смотрят так на лорда своего и господина.

А глаза — зелёные. «Волчьи», — подумалось вдруг лорду, и зазнобило вдруг, и холода такого, холода нечаянного страха, он не ощутил бы, встреться ему, безоружному и без сопровождения, в самом деле волк.

А юноша улыбнулся, жестокой не по годам улыбкой:

— Ну вот, наконец, и свиделись. Рад ли ты нашей встрече… отец?

Всё в Грегори перевернулось и опрокинулось, точно в бешеной скачке не удержался в седле. Так, что скрипнула кожа толстых перчаток, сжал поводья, точно бы уже упал под готовые перемолоть его копыта.

И ни секунды сомнения, даже мысли о том, что слова эти — ложь, что назвавшийся сыном — самозванец. Сын! Сын его и… Дейрдре! Где скитался все эти годы? И сколько минуло их с той поры? Пятнадцать? четырнадцать? И где сама Дейрдре? Но слова не идут. Грегори хватил горстью ворот, дёрнул, отводя от горла.

Только всё отчётливей проступает в тонко выписанных чертах жестокое, звериное, чего не бывало и у негодяя-отца, не говоря уж о робкой нежной матери. Перегнулся на ветви, так, как человек и не удержался бы… Полно, да и человек ли он вовсе?! Или мстительный дух?

— Что же ты… отец? — Парень говорил ласково, ни дать ни взять и впрямь почтительный сын после долгой разлуки. — Как будто побледнел… Вижу, и не рад мне вовсе. Жаль. А я с первых лет мечтал увидеть тебя… — и голос всё тише, мягче, и улыбка на красивом лице — почти мечтательная. — Обнять… крепко. Всё думал, как это будет…

Тут дёрнулись запряжённые в повозку лошади, хоть никто их не понукал. Старая леди вздрогнула, невестка прикусила язык.

Юноша посмотрел в их сторону, и улыбка сделалась ещё ласковей, только взгляд колючий, как терновник.

— А, любезная моя бабушка… — Необъяснимым образом он умудрился поклониться, изящным жестом прижав ладонь к груди. — Что же вы, не покидайте нас так скоро. Моей любви хватит на всех. И на вас, почтенная мачеха. Надеюсь, хорошо вам жилось в гостеприимном замке моей матери?

Старуху словно бы удар хватил. Смотрела на впервые встреченного, а видела сына, таким, каким он ушёл когда-то из дому, только ещё дерзей и злее, ещё пригожей, и от союза ангела и демона родилась красота, в которой поровну намешано было тьмы и света.

В солнечном редколесье, знакомом до каждой развилки и замшелого пня, вблизи замка, где прожито не одно десятилетие, сделалось чуждо и сумрачно, как в чащобе. Или солнце всего лишь скрылось за облако? Отовсюду зазвучал смех, поначалу будто бы приглушённый, колокольчиково-нежный. Но с каждым мгновением звук всё нарастал, звенел металлическим звоном, точно из лесу вся кавалькада перенеслась в колокольню, в самый верёвочный перехлёст, где разом звонили во все колокола. Лошади рвались, изгибали шеи, бесновались, словно учуяли волков, но не могли одолеть незримой проклятой черты. Как ни бились всадники, не сумели ни усмирить обезумевших животных, ни принудить их сдвинуться с места.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Куда же вы? Не спешите, — по-змеиному прошипел юноша.

Как никто не видел, откуда он появился, так и теперь, хоть и смотрели, всё без толку. Вот только не было никого — так, тень неясная, может, от куста или кто из всадников отбросил. А вот уже стоит на том же месте…

— Пречистая дева! Да это ж… сиды! — споткнувшимся голосом выкрикнул кто-то и, набожным не будучи, истово сотворил крестное знамение, ведь и безбожнику известно, что крест животворящий развеет колдовство.

Испытывая истинность расхожего поверья, сиды не спешили развеяться по ветру, лишь зашипели рассерженными кошками, а догадливый с ужасом осознал, что не может ни рукой шевельнуть, ни вымолвить ещё хоть слово, скованный чужой волей.

Не лгало иное предание: бессмертные девы и впрямь были дивно прекрасны, и красота их чаровала, заставляя забыть о страхе… о самих себе, обо всём. Одним лишь обликом своим, не прибегая к магии, сиды забирали слабый человеческий рассудок, увлекали за собой, и люди шли, покорные им, с улыбкой, даже на погибель.

Одна из сид, с плащом серебряных волос, алмазно-сверкающая, холодно-прекрасная, подлетела-подплыла к сумрачно молчащему юноше. Белыми, унизанными перстнями пальцами коснулась его колена.

— Отдай их нам, Лисёнок… отдай.

Парень подогнул под себя ногу, скривился.

— Нет.

— Они заслужили это, — сладко заглядывая снизу вверх, пропела другая сида, вся в зелёном, и даже в светлых волосах — прозелень, и зелёные ленты вплетены в них.

— Не все, — возразил юноша, не сводя глаз с отца, и глаза, как у сид — вытянутые к вискам, под длинными, остро изогнутыми бровями, с колдовским огнём из-под ресниц.

— Ты так в этом уверен? — обидно усмехнулась первая.

— Здесь нет невиновных, — подтвердила третья, чьё платье было черно и крылато, как вороново оперенье. И пошла меж рядов застывших, замороченных людей, коротко заглядывая в широко распахнутые, слепые глаза своими — тёмными, почти до черноты, с зелёным болотным проблеском в глубине. — Этот — извёл голодом старика-отца, чтоб скорее заполучить наследство… Эта — утопила нежеланное дитя в колодце…

Голос сиды бесстрастно зачитывал преступления, мелькало меж людского разноцветья вороново-чёрное платье; прочие шестеро благостно улыбались. Юноша хищно ссутулился, впиваясь в безответное дерево скрюченными пальцами и заглаживая борозды. Меж алой путаницы прядей промелькивал зелёный взгляд, и зелёным колдовским маревом разгоралось и тлело одно — ненависть, ненависть, ненависть…

— Оговорила невинную — так, забавы ради. Одарил жену дурной болезнью, со свету сжил. Измывался над родными детьми, довёл дочь до смерти… Не давал житья твоей матери. А эта из злобы клеветала на неё перед хозяйкой…

— Я понял, — процедил сквозь зубы юноша и в длинном кошачьем прыжке покрыл расстояние до удерживаемой колдовством сидхе кавалькады.

Сребровласая сида ласково улыбнулась ему:

— Так мы можем позабавиться?

— Не с ним.

Сын остановился напротив отца, враг против врага. Прямой взгляд зелёных глаз, и лорд Грегори, а вслед за ним все прочие встрепенулись, словно бы пробуждаясь от сна, что застиг их стоя, верхом, во всевозможных позах, захватил внезапно и крепко.

— Чего ты хочешь от меня? — прохрипел лорд, глядя в лицо сына, нелюдски красивое, нечеловечески бесстрастное. — Денег, земель? Титула, власти? Ты получишь всё это, как мой единственный наследник. Чего ещё? Отцовской любви? Я готов дать тебе и её.

Сын молчал, и лёд в его взгляде креп с каждым словом отца.

Лорд осёкся и выдавил, стискивая кулаки:

— Нет? Всё мало? Тогда чего тебе нужно? Раскаянья? За то, как поступил с твоей матерью? Так прими моё раскаянье, вот оно! Ведь я любил её. Недолго, но её одну. И она одна подарила мне сына. Когда-то я не оценил её дар, но теперь признаю своё заблуждение! Я один, у меня может не быть других сыновей. Ты вырос среди сид, но в тебе течёт человеческая кровь… Почему ты молчишь, чёрт побери! Чего ты хочешь, спрашиваю ещё раз? Справедливости? Может быть, мести?