Четвертый крик - Лев Ленчик

Закон без всяких шуток запрещал делать «изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в водах ниже земли», квалифицируя сие как идолопоклонство. («Второзаконие», 5, 7–8). То есть никакого поклонения в прямом религиозном смысле могло и не быть. Как, например, в деле царя Соломона, который позволил себе блеснуть роскошью отлитых из золота львов.

Но если даже допустить налет криминальности в таком нарушении запрета, то он не более, чем форма, ритуал или, как сказал бы Ю. М. Лотман, «минус ритуал», что на языке знаковых систем мышления (а религия — одна из ярких таких систем) — одно и то же. Одним ритуалом больше или меньше, но в силах ли это нанести какой-то весомый ущерб тому неисчерпаемому идейно-содержательному богатству Торы, которое у всех на устах и с утверждения которого я начал этот очерк?

А между тем, эта малая на вид формальность была трагически раздута нами до размеров проклятия, ставшего для нас судьбоносным, поскольку час от часу вспыхивало оно пожаром возмущений и восстаний в эпоху греко-македонской и римской оккупаций. Наши мудрецы и пророки гораздо раскованней, кажется, обращались с содержательным планом Торы, на протяжении веков дискутируя те или иные ее аспекты в горячих дебатах, часто с вольным искрящимся остроумием и юмором.

Как же случилось, что в том главном, что составляет суть вероучения, мы проявляли подчас больше свободы, чем по отношению к его форме?

Да в том-то и дело, что всегда, в любом идеологическом раже, содержание идеи стушевывается, уходит в тень, на задний план, как нечто обременительное и нудное, а на роль лобового политического воспитателя проталкивается его величество Ритуал, в погонах и без погон. Диву даешься, как еще удалось нам разрешить нарушение субботы во дни вражеских атак!

А теперь посмотрим на проблему идолопоклонства с другой точки зрения. Допустим, что мое предположение о малой его распространенности неверно и наши исторические источники ничего здесь не преувеличивают. И больше того, признаем еще один факт, не учтенный мной в предыдущих рассуждениях: живя в окружении и тесном соприкосновении с языческими народами, которые поклонялись идолам, весьма легкомысленно было бы взирать на наши увлечения изображениями как на невинные шалости или сугубо эстетические забавы.

В таких оптимально опасных условиях для утверждения и сохранения веры, не допускающей многобожия, ничего не может рассматриваться в качестве мелочи, в особенности, вещи пограничных значений. Попробуй определи, где в статуэтке кончается искусство и начинается идол, требующий коленопреклоненности!

Кажется, выхода нет. Запрет на изображение более, чем оправдан.

Но что же делать тогда со столь распространенной в народе тягой к изображению, даже если она и была сопряжена с потребностью конкретизации идеи Бога? Тягой, жившей непрестанно во всех слоях общества, от царских хоромов до последней нищей хижины? Разве столь устойчивая характеристика свойств жизни и человека не достаточное доказательство правоты именно жизни, а не буквы наших, даже самых глубоких и верных представлений о ней? Или, на худой конец, не достаточный ли это аргумент в пользу поиска компромисса и реформы?

Не знаю. Мне не захочется забегать вперед и нарушать принцип хронологии, которому я намерен, насколько возможно, следовать, но в своем предыдущем очерке, о еврейских корнях христианства, я говорил уже, что реформа радикала-еврея Павла заслуживает внимания, по крайней мере, в одном. Придав Иисусу функции Бога, он впервые примирил рациональный еврейский монотеизм с примитивной языческой чувственностью. Получив единого Бога с человеческим лицом, человек веры утратил острую потребность в поклонении идолу.

Сознание компромисса придет к нам и вне христианского контекста, но с большим опозданием, но вместе с диаспорой, но после того, как за несгибаемость будет уплачено по самому дорогому счету.

Сперва Израильским царством, затем Иудейским.

Земли не чуя под собой

Всевышний снова не внял благим на Него надеждам. И снова не поскупился на наказание.

Незадолго до гибели Израиля произошло следующее событие.

В Иудее после царя-богоотступника Ахаза, павшим так низко, что заколотил двери храма и «запретил приносить Предвечному установленные жертвы и присвоил себе все жертвенные приношения», на престол взошел его сын Езекия (715–687 гг. до н. э.). Будучи, в отличие от своего отца, богобоязненным и справедливым, он начал с очищения храма, привел в порядок «всю священную утварь» и удалил «все, что оскверняло святыню». Кроме того, в честь праздника опресноков (пасхи) он решил пригласить в Иерусалим и соотечественников из Израиля.

Посланные им пророки говорили израильтянам: «Это не для того, чтобы подчинить вас нашей власти, чего вы, конечно, не желаете, а для того, чтобы вы могли оставить свой прежний образ жизни и вернуться к древним обычаям и почитанию истинного Бога» («ИД», кн. 9, гл. 13).

Израильтяне же начали глумиться над пророками, «связали их и умертвили». Эта дерзость стоила им жизни. Они были покорены ассирийским царем Салманасаром за отказ платить дань. «Салманасар окончательно уничтожил царство Израильское, а весь народ переселил в Мидию и Персию» а «в страну Израильскую… перевел на жительство другие племена» (Там же, гл. 14).

Как видим, снова религиозное и собственно историческое объяснения событий настолько переплетены в еврейском сознании, что чрезвычайно трудно отделить одно от другого. Нет, наверно, ни одного другого народа на земле, где бы этот сплав исторического, национального и религиозного был столь прочен и неделим. Так что снова, как и при анализе причин распада государства приходится прибегать к тому же вопросу: что же произошло на самом деле? Что привело к катастрофе Израильское царство: грех идолопоклонства, раскольнический шаг к отпадению (как мы помним, также замешанный на Боге) или отказ от дани могущественному соседу?

Видимо, все три фактора, но не столь прямолинейно, как это подано теологией и историком Флавием.

В течение последних 6 лет своего существования Израильское царство, и без того достаточно слабое, поделилось на два враждебных лагеря. Одни требовали смирения до наступления лучших времен и регулярной выплаты дани, другие — непокорности и войны. Три царя были поочередно убиты в этот крошечный промежуток времени (738–732 гг. до н. э) своими подданными, — проассирийцами или анти-, — в зависимости от позиции, на которой стоял в этом вопросе тот или иной царь. Четвертый — Осия, антиассириец, — закончил свои дни в ассирийском плену.

Видна ли в таком резком, нетерпимом, воинственном размежевании карающая десница Божья? Безусловно. Но опосредованно. Источники не особенно щедры здесь на детали. Но совершенно очевидно, что оба лагеря бросали друг другу хлесткие обвинения в измене Всевышнему, в грехопадении и идолопоклонстве, доходившие до истерики, рукоприкладства и убийств, и тем измотали себя настолько, что приходится удивляться, как им все же удалось продержаться в течение трехлетней осады.

Очевидно и то, что это роковое событие свершилось и как следствие героического шага израильтян к «отпадению» от единого государства, поскольку обе части его, по крайней мере, наполовину, облегчили завоевателям задачу порабощения.

Именно в такой транскрипции идея Божьей кары удостоверяется здесь самой жизнью и звучит реалистически на слух атеистов тоже.

Сценарий гибели Иудеи и разрушения первого Иерусалимского храма был не намного другим, и едва ли не так же поддержан приговором Небесного режиссера.

О нем сохранилось больше подробностей, поэтому постараюсь ничего существенного не пропустить.

Примерно, за полвека до трагического конца Иудейский престол занял выше уже упомянутый, прогрессивный царь Иошияху, который прозорливо почувствовал, что нужна реформа или обновление слова Божьего. Понятно, не по линии его смягчения, а напротив, — в целях еще большего закручивания гаек. Народ дошел до ручки. Куда ни глянь — идолопоклонство, падение нравов, разлад и нищета.

В ответ на царский замысел появляется последняя — пятая — часть Торы, получившая название Второзакония, и весь текст Торы подвергается переработке на основе двух вариантов: яхвистского и элохистского (см. выше), что, между прочим, объясняет нагромождение в нем повторов и противоречивых фабульных деталей.

Ряд историков (в том числе, и Даймонт) разделяет следующую легенду о появлении Второзакония. Оно было создано царем в соавторстве со священнослужителями и по договоренности с последними преподнесено народу в качестве случайно найденного в храме свитка, который, якобы, хранился там еще со времен Соломона.

Поскольку я всегда смотрю на сочинения, считающиеся прямым откровением Небес, как на творчество вполне земных людей, не в моих интересах в этой легенде сомневаться. Однако, по другой версии (4-я Книга царств и Иосиф Флавий), Второзаконие просто случайно обнаружили в «доме Господнем», но тоже как затерявшийся документ соломоновских времен, т. е. времени строительства первого храма.