Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - Ат-Тайиб Салих

Зейн осекся, замолчал.

— Да кто тебе сказал-то? — спросил Ат-Тахир ар-Равваси.

— Она сама сказала, — буркнул в ответ Зейн.

Махджуб полулежал, опершись на локти и раскинув па песке ноги. Но, едва услышал это, подскочил, выпрямился:

— Она сама сказала?!

— Ага. Пришла ко мне домой рано утром. И сказала мне при матери: в четверг нас поженят. Мы станем мужем и женой. В одном доме, вместе жить будем.

Голос Махджуба звенел от восторга, когда он воскликнул в крайнем изумлении:

— Вот это баба! Подумать только! Будь у нее сестра — клянусь, развелся бы!

Пришел Саид с чаем, Махджуб накинулся на него:

— Ты слыхал? Нет, ты слыхал? Девушка пошла — сама ему сказала!

— Девушка ума великого… Поистине, силы творца нашего неисповедимы, — проговорил Саид.

Все замолчали. Только Махджуб от волнения ударил себя несколько раз ладонью по бедру. Затем заговорил вновь возбужденно, восторженно, бросая взгляды направо-налево:

— С места мне не сойти: тело у девушки что тесто крутое — к рукам не прилипнет!

Зейн пил свой чай, как всегда, шумно, причмокивая. Вдруг отставил стакан в сторону и засмеялся:

— Аль-Хунейн же заявил мне перед вами всеми: завтра женишься на лучшей девушке в деревне. — Сказал он это, а потом как заулюлюкает, завопит, заклекочет — что тебе женщины на свадьбе — во весь голос: — Урр-рук, л-юди! Ут-топленики деревенские! Повязали Зена-а! Повязала его Нуама, дочь хаджи Ибрагима-а!

Прокричал он это и замолчал, словно воды в рот набрал. И тут в полной тишине все услышали голос Сейф ад-Дина, призывавшего прихожан с минарета на вечернюю молитву. Еще одна победа имама!

Легкое движение пробежало по застывшей группе друзей. Махджуб кашлянул, Ахмед Исмаил бессознательно пошевелил пальцами на ноге, Абдель-Хафиз вздохнул, а Ат-Тахир ар-Равваси слегка откинулся назад. «Свидетельствую: нет бога, кроме аллаха», — чуть слышно пробормотал Саид вслед за муэдзином. А Хамад Вад ар-Раис сдунул с ладони несуществующую песчинку.

Когда отзвучал азан[21] и они услышали голос имама, призывавшего во дворике мечети: «На молитву! На молитву!» — каждый поднялся и пошел к себе домой ужинать. Как все добрые люди сообща молятся в мечети, так и они сообща отужинают — в кругу семьи, рассевшись вокруг блюд и подносов, осененные благодатным светом фонаря из лавки Саида. Едят они смачно, с удовольствием — как и подобает мужчинам, не раз утиравшим пот со лба за прошедший трудовой день. Сегодня на ужин жареная курятина, проскурняк в бульоне, бамия, запеченная в горшочке. Каждый вечер кто-нибудь из них забивает молодого ягненка или овечку. Детишки их то и дело подбегают с полным блюдом и не успеют его поставить — глядь, оно уж опустело. Это вечернее время — вершина всего дня. Для нее-то и трудятся их жены с рассвета до заката. Готовят им бульон в глубоких мисках и жаркое на широких овальных блюдах, подают им рис с пышным пшеничным хлебом и тонкими пресными лепешками, испеченными на гладких листах железа. Они поглощают рыбу, мясо, овощи, лук, редиску — все без разбору. В эти минуты мышцы их напряжены, говорят с полными ртами, отрывисто, резко. Едят шумно, с хрустом все пережевывают. А если пьют — так вода в глотке клокочет. Рыгают громко, воду лакают да губы облизывают. Как опустеют все блюда — приносят чай, наливают в стаканы. Каждый закуривает сигарету, затягивается, выпростав из-под себя ноги и развалившись на половиках. Кончили люди свою молитву — поужинали. Разговаривают они теперь спокойно, уверенно — с тем теплым, благостным чувством, которое испытывают, наверное, молящиеся, когда стоят в ряд позади имама, плечом к плечу, всматриваясь в далекую, смутно маячащую заветную точку, где все их молитвы сходятся… В этот момент взгляд Махджуба смягчается, глаза задумчиво скользят по той бледной, неясной грани, где обрывается свет лампы и начинается тьма. Где граница света? Как подступает тьма? Тут Махджуб застывает в глубоком молчании и, окликни его — не услышит, не ответит. Вад ар-Раис в такую минуту бросит неожиданно всего одну фразу — краеугольный камешек сошедшей на него благодати: «Благослови аллах!..» А Ахмед Исмаил голову в сторону реки слегка наклонит — словно к голосу ее прислушивается. В эту минуту Абдель-Хафиз пальцами в тишине похрустывает, а Ат-Тахир ар-Равваси вдыхает всей грудью и выпаливает: «Прочь, час! Умчи нас!..»

Что они чувствуют в это время? Приближение к той точке? Или, может, осознают, что точка эта — смутная, замершая где-то там посередине, — место, где кончается жизнь и куда нет пути человеку? А ведь…

— Ай-ва! Ай-ва!.. Ай-ва! Ай-яй-яй! Ай-ва!

Что это? А! Это мать Зейна заголосила — решила быть первой. Голосят так женщины и в печали, и в радости — не всякий разберет.

Но она-то рада была по многим причинам. Радовалась мать всем существом своим — сын жениться собрался! В эту решающую пору жизни каждая мать говорит сыну: «Уж как мне хочется порадоваться на свадьбе твоей, прежде чем умру-то». А мать Зейна чувствовала, что жизнь ее к закату клонится. Зейн — ее единственный сын, все, что прижила она на этом свете в отличие от других людей, и боялась женщина, что, когда умрет, о нем и позаботиться будет некому. Отлегло у нее от души, как узнала об этой женитьбе. Это ведь еще и случай вернуть все подарки ее соседям — на свадьбы сыновей их и дочерей. Люди, бывало, удивлялись, видя, как спешила она сбереженные четверть или полфунта на чужую свадьбу предложить — с чего бы это? «Неужели на Зенову свадьбу вернуть их надеется?»

А свадьба Зейна и впрямь прищемила злорадные языки. Не на какой-то девушке из простой семьи Зейн женится — на Нуаме, дочери хаджи Ибрагима! А это означает и происхождение, и честь, и почет, и достаток. Войдет старая женщина в дом просторный из красного кирпича — не у всякого на деревне дом кирпичный! — войдет она в него с поднятой головой, походкой твердой. У входа перед ней все выстроятся и до дверей проводят, и навещать каждый день будут, если занеможет. И проведет она остатки дней своих в мягкой постели, окруженная любовью и лаской. А может, даст ей судьба отсрочку и еще понянчит она на груди своей внука или внучку… И вновь заголосила мать Зейна в ликованье, когда подумала об этом, заголосила пуще прежнего.

На ее голос откликнулись знакомые и соседки, родные и близкие — и пошла свою радость изливать почитай вся деревня!

Но как все же такое чудо случилось?

Разные ходят слухи.

Халима, молочница, передала Амине — словно еще больше хотела поддеть ее новостями о Зеновой свадьбе, — будто Нуама увидела аль-Хунейна во сие и он сказал ей: «Выходи за Зена… Кто за Зена замуж выйдет, не раскается!» Как проснулась девушка, рассказала об этом отцу с матерью — собрались, подумали и решили.

Затрясла Амина головой: сплетни!

А Ат-Турейфи клялся своим одноклассникам, будто Нуама застала Зейна среди женщин — он с ними заигрывал, а они перед ним кривлялись. Осекла она их строгим взглядом и сказала: «Завтра все вы пить-есть на его свадьбе будете!» Недолго думая отцу с матерью об этом сообщила, и они согласились.

Абд ас-Самад рассказал на рынке, что Зейн сам посватался к Нуаме — встретил ее на дороге, остановил: «Ты дочь моего дяди, да? Пойдешь за меня?» А она «да» ответила. Он тут же пошел к дяде своему, дело выложил — и получил согласие.

Но, вероятнее всего, все было не так. Нуама, из упрямства и страсти обо всем иметь независимое мнение, а может быть, еще и из чувства сострадания к Зейну или в порыве самопожертвования, что ее натуре свойственно, сама решила выйти замуж за Зейна. Вероятно, в доме хаджи Ибрагима произошел крупный скандал: родители с дочерью схватились, а братьям девушки, которые были в отъезде, написали. Говорят, два старших брата сестру осудили, а младший ее поддержал и ответил отцу: «Нуама всегда стойко держалась своего мнения. И теперь, если она сама выбрала себе мужа, пусть так оно и будет». Короче говоря, хаджи Ибрагим неожиданно эту новость объявил, А люди словно ждали ее после случая с аль-Хунейном. И, что странно, ни один не съязвил и не рассмеялся. Только головами покачали в недоумении. После этого Зейн лишь вырос в их глазах. Вот тогда-то и закричала мать Зейна, радостно заголосила, а вместе с ней ее знакомые да соседки, родные да близкие — все, кто к ней по-доброму относился.

— Ай-ва! Ай-ва!.. Ай-ва! Ай-яй-яй! Ай-ва!

Не будь это его свадьба, Зейн бы сам всех перекричал.

Вот, скажем, дочь Абдаллы: голос у нее звонкий, кричит громко — часто на чужих свадьбах голосить приходилось. Осталась она старой девой, замуж так и не вышла, по всегда чужой радости радовалась. Букву «я» только не выговаривала.

— Уджю-джю-джю-джю!.. Уджю-джю-джю-джю!

А это Саляма, писаная красавица. Правда, красота не принесла ей счастья: замуж вышла, развелась, снова мужа себе приискала. Но вот ни с одним мужчиной ужиться не могла и детей не нарожала. Разговаривать с ней приятно — веселая, насмешливая, сколько былей и небылиц они с Зейном перемололи, а еще больше — люди о них. Кричит весело, потому что жизнь любит: