Неугомонные бездельники - Михасенко Геннадий Павлович

И они смолкли.

А я чуть не сел. Обыск!.. Ну зачем он принес мне эти облезлые, паршивые шахматы! Пусть бы они горели синим огнем и с треском! Не зря же я их не взлюбил!.. А камера под шкафом, это чье?.. А-а!.. Отец и сын — жулики!.. Спина моя похолодела и, мигом онемев, вроде примерзла к простыни. Мне нестерпимо захотелось перевалиться на бок, иначе я умру, но сетка заскрипит, и родители поймут, что я не спал и все слышал, а слышать я не должен, раз они говорят об этом ночью!

— М-м… бросай-бросай… дядя Федя… — всхрапнув, вдруг забормотал я и резко повернулся.

— Вова! — окликнула мама.

— Во сне, — заметил отец.

— Бросай, — тише добавил я и, сонно почмокав губами, задышал глубоко и ровно, в самом деле ощутив прямо сладость от смененного положения.

— Все со своим дядей Федей, — сказал отец. — Воюет… Кому что.

Хорошенькое дело — кому что!.. Что вот мне делать?.. И ночь почему-то представилась длинной-длинной трубой, выход из которой мерцает в бесконечности звездочкой…

Разбудил меня звякнувший о пол ключ, который родители бросили в форточку, уходя на работу. Я вскочил с острым ощущением тревоги, помня весь ночной разговор и даже почему-то с готовым планом — подарить шахматы Борьке, обе партии. Пусть учится играть впридачу. Но тут же почувствовал, что это гадко — дарить почти украденные вещи. Надо, чтобы они вообще исчезли с этого света, бесследно, чтоб синим огнем сгорели!.. А это идея сжечь! У дяди Ильи!

Я махнул на дезкамеру, сбросил доски на кровать, замотал их газетой, сунул в пустое ведро и, надернув штаны, понесся в кочегарку.

Дядя Илья, как всегда, бросал блестящий, только что политый водой уголь в топку. Я осторожно выложил сверток за порогом, проскользнул к баку, голой рукой сунул ведро в пародышащий люк и разжал пальцы. Звякнула дужка, и секунд через пять-шесть в дно бака тупо стукнуло.

— Дядя Илья! — крикнул я и подошел к нему, тряся вроде бы ошпаренной рукой. — Дядя Илья, ведро сорвалось.

— А-а, Володя, привет.

— Здрасте… Ведро бы достать, дядя Илья, — утопил.

— Утопил?.. Сейчас… В наш котельный век достать ведро — раз плюнуть. — Фурнув уголь, он безошибочно выдернул из вороха шуровальной утвари кочергу и отправился к баку.

Я шахматы — хвать! — и в пламя их — фр-р! И даже руки о штаны вытер. Все, отец спасен! Как себя спасти, я тоже знал.

— Вот тебе ведро, — сказал дядя Илья.

— Спасибо.

— Чего в топку загляделся?

— Красиво горит.

— На то и дядя Илья тут, чтобы красиво горело, — довольно сказал кочегар, глянул на манометры, аппендиксами торчавшие из котла, и снова взялся за лопату.

Разлилась рокаВо все стороны,Зырят свысокаЗлые вороны,

вспомнил я свои стихи, глядя на огонь, в котором они, можно сказать, и выплавились… Нет, Боб, липовый критик, шиш тебе! Стихи мировецкие, запишу-ка я их, пока не забыл, и тетрадку особую заведу — вдруг еще что-нибудь сочинится. Довольный, я поковылял из кочегарки, вылил за углом ненужную воду и побежал.

Выскочив во двор, я увидел Томку. Я не встречался с ней с того далекого позавчерашнего вечера, когда она поцеловала меня и сказала, что знает про меня секрет. Томка стояла у своего крыльца, в розовом платье с желтым пояском и с той же ослепительно белой сумкой. Я радостно подумал — не ко мне ли она опять? Но с крыльца спустились ее родители, с чемоданами и с плащами через руку. Отец спросил у Томки, не тяжело ли ей, она ответила, что нет, и они пошли. Тут я с ужасом понял, что Томка уезжает, в Крым, на Черное море, на целую вечность, уезжает, увозя мой секрет. Поравнявшись со мной, она улыбнулась и, не поднимая руки, помотала кистью, мол, пока, до свидания. Я, как дурак, только ведром дернул. И теперь, между родителями, она плыла как парус, но парус, затертый баржами. У садика Ширминых Томка чуть отстала, оглянулась и, скрываясь, помахала мне еще раз. Все!.. Можно, конечно, обогнать их двором, выглянуть из следующей калитки, потом обогнать снова и снова, а потом сесть в электричку и перехватить их на соседней станции, но… Я как будто пристыл к земле. Мир вдруг опустел так, что сердце защемило от этой пустоты. Наконец, тяжело, как водолаз на корабль, поднялся я на крыльцо, вошел в сени и грохнул ведро в угол.

Камера выперла из-под шкафа. Я ее зло пнул, но, спружинив, она вылезла еще больше. Мешковина сползла. И пусть! Пусть она бросается в глаза! Где там обыск? Идите, ищите, шарьте, выворачивайте, хватайте, судите, бросайте меня в тюрьму на солому, львам на съедение! И вообще пропади земля и небо — мне все равно! Мне хотелось только упасть в кровать, закрыть глаза и уплыть куда-нибудь в бесчувственность и невесомость.

Я поплелся в спальню, но в кухне на сковородке увидел котлеты, схватил одну и, дрожа всем телом, съел. Внезапная сытость опьянила меня и как-то оболванила. Мне вдруг стало хорошо-хорошо. И Томкин объезд не казался уже таким страшным. Конечно, вернется, конечно, откроет секрет, и, конечно, теперь моя очередь целовать, и я, конечно, поцелую.

Мелькнув перед окном, забежал Славка, на редкость возбужденный и быстрый.

— Ну, Вовк, надуем!

— Кого?

— Как, кого?.. Камеру.

— А-а! — вскрикнул я и вскочил. — У тебя кто дома?

— Никого.

— Хватай скорей камеру и прячь в подпол немедленно!

— А что? — сбился на шепот Славка.

— Немедленно! Потом объясню… У нас сейчас обыск будет, понял? Потом объясню… За стенкой жуликов поймали, понял? Объясню потом… Ну и нас заодно обыщут, — может, мы подкоп сделали, понял?

Выпаливая все это, я действовал: сорвал с вешалки синий прорезиненный отцовский плащ, расстелил его в сенях и выдрал из-под шкафа камеру. Только я сложил ее вдвое, как дверь яро распахнулась. Я обмер — милиция! Но это был всего-навсего Юрка… Уф, у меня от облегчения радужные кольца поплыли в глазах. Юрка хотел сказать нам что-то срочное и горячее, прямо кипящее на губах, но, увидев камеру, прилип к порогу и так стянул свой кисетный рот, что, будь он и вправду кисетом, лопнул бы шнурок.

— Что? — спросил я.

— Откуда она у вас?

— Не догадываешься?.. Юр-рок!

— А-а! — почти обрадованно протянул Юрка. — Значит, это вы?.. А у меня мозги набекрень: ну кто же, кто мог?.. А это вы! И бутылку запустили, и это…

Рулетом закручивая камеру, я отчеканил:

— А ты что думал, предатель: хап, тяп и ферзь?.. Нет, Блинчик, обожжешься!.. Дуй давай, докладывай своему Блину, что ваша операция «Гараж» провалилась. Раз и навсегда.

Бобкин отступил на крыльцо и оттуда посыпал:

— Доложу, не бойся!.. А знаете, что вам будет, а?.. Харакири! Блин давно спрашивает, не начистить ли кому из вас рожу, а я все неткаю, мол, хорошие ребята, но теперь-то, гуси-лебеди, вы у меня покурлыкаете! Теперь не жить вам! Блин вас так уработает, что ни одна больница не примет.

Славка не выдержал:

— Я тебя сейчас сам так уработаю, что ты ни до Блина, ни до его сковородки не доползешь. — Он поднялся и шагнул к Юрке.

Того словно сдуло с крыльца.

— Встретимся, химики-мумики! — крикнул он, убегая.

Я не очень вслушивался в Юркины угрозы — свои тревоги грызли и подхлестывали меня. Скорей, скорей! Чуть камеру отпустишь, она — фр-р! — и раскрутилась. Кое-как, наконец, я замотал ее в плащ, Славка вскинул узел на плечо и затрусил к себе.

Ну все, гора с плеч! Но я не сразу успокоился. Я обошел всю квартиру, заглянул во все закутки, выискивая неизвестно что, как будто всю жизнь воровал и краденое распихивал по щелям. Вскарабкался даже на пыльную, как луна, дезкамеру, где и застал меня Борька. Я сидел на четвереньках на самом краю и, обхватив колени, о чем-то думал.

— О! — воскликнул он. — Зырят свысока злые вороны!

— Кар-р-р!

Взмахнув голыми руками, как облезлыми крыльями, хищно изогнув шею и распялив рот я качнулся вперед, на лету повернулся, поймался за выступ и, живо спустившись по толстым болтам, торчавшим из дверных косяков, накинулся на Борьку.