Неугомонные бездельники - Михасенко Геннадий Павлович

НОВЫЕ ЮРКИНЫ ПРИЯТЕЛИ

Девочки не зазнались, и этот вечер мы провели весело, как обычно. Правда, Томка так и не пришла. Сперва мне было немного досадно и обидно, но потом я разыгрался и забыл про нее. Вспомнил уже в сумерках, когда стали расходиться, и опять погрустнел. Я как-то привык, что она не спеша, изредка оглядываясь и размахивая одной рукой, шагает впереди нас со Славкой. А тут, значит, впереди никого не будет.

Генка вдруг задержал готового улизнуть Борьку и сказал:

— Зайдемте к нам, ребята.

— Зачем?

— Ну, просто.

Мы замялись. Мы не любили квартиру Головачевых, ее чистоту и опрятность, ее прохладный полумрак, ее трюмо, поставленное, казалось, специально для нас, чтобы мы следили за собой и не сделали бы чего-нибудь не так. Да и тетю Тосю не то, чтобы не любили, но вроде этого. Она всегда тихо, ласково приглашает нас пройти, присесть, а сама косится на наши ноги, мол, не тащите ли грязь, мол, видите, как у меня тут все блестит.

— Поздно, Генк, куда же на ночь, — отнекивался я.

— Какое же поздно, когда мама еще не звала меня!.. Зайдемте. Я завтра уезжаю в лагерь, на второй сезон… Утром от «Транспортника» отходит автобус… Зайдемте, — настойчиво повторил он.

— В лагерь?.. Ну, вот! — только и выговорил Борька, глянув вслед удаляющейся Люське.

Эти слова были как вздох печали: вот, мол, и начинается распад нашей компании. Ведь стоит отколоться одному, как вспыхивает цепная реакция, и к середине лета из девяти человек останутся на съедение скуке двое-трое. И Томка вот-вот укатит, если уже не укатила сегодня… При этой неожиданной мысли меня бросило в жар, и я торопливо сказал:

— Что ж, Генк, давай лапу!

Он затряс головой.

— Не-не-не, не тут!.. К нам. Хоть на минуту!.. Я знаю, что вам не нравится у нас, что вы любите маму да и… меня…

Славка, тряхнув его за плечо, простучал:

— Да ты что, Генк! Это ты брось!

— Не-не, я знаю!

— Раз так — пошли к ним, парни! — скомандовал я.

В последнее время, точнее, с позавчерашнего утра, когда ко мне наведалась Томка и назвала меня главным среди пацанов, я заметил, что друзья ко мне действительно как-то прислушиваются, хотя я вовсе и не рвусь в атаманы, Юрка скорее в атаманы рвется. Может, он потому и нашел новых приятелей, что с нами у него атаманство не выгорает. Да и с теми — не похоже.

Тетя Тося читала при свете настольной лампы. Рядом, тоже похожая на настольную лампу, стояла высокая хрустальная ваза, накрытая вышитой салфеткой. Под салфеткой что-то бугрилось, и в комнате сильно пахло виноградом.

— А-а, мальки! — пропела тетя Тося, закрывая рукой вырез платья. — Садитесь!.. Гена, подай стулья.

Генка, успевший оказаться в тапочках, лихо подал стулья, мы их плотнее прижали к порогу, сели и застыли, как в парикмахерской.

— Мама, можно угостить ребят? — спросил Генка.

— Чем! — удивилась тетя Тося.

— Виноградом.

— А-а, ну, конечно, конечно! — воскликнула тетя Тося и задрала на вазе край салфетки, под которой ядрено блеснули крупные Ягодины. — Угощайтесь, мальчики!

Это было очень кстати, потому что жрать хотелось до чертиков, но ваза сверкала в трех-четырех шагах. И кто бы решился на эти шаги, под этим взглядом, по этому полу и в таких ботинках? Разве что Юрка, но он как удрал после концерта, так и не подходил к нам, хотя, не знаю для чего, кружил вокруг да около со своими дружками… Так что мы глотнули слюну и потупились.

— Ну, уж если вы такие скромники, то я сама вас угощу, — укоризненно-довольно проговорила тетя Тося, взяла из вазы гроздь и, отрывая от нее кисточки, стала передавать их через Генку нам. По-моему, виноградины на кисточках она считала, потому что к некоторым добавляла из вазы, а от некоторых как бы просто так отщипывала и клала себе в рот.

Мы живо слопали свои дозы — только семена прохрумкали.

— Мама, а еще можно угостить? — опять спросил Генка.

— Чем? — еще больше удивилась тетя Тося.

— Персиками… Там, в ящике.

— А-а, ну, конечно! — радостно спохватилась тетя Тося. — Я сама, — остановила она рванувшегося было Генку, поднялась и скрылась в темной спальне, откуда сквозь полураздвоенные занавески холодно позыркивало на нас трюмо.

Генка хитро подмигнул.

— Вот, мальчики… Чуть-чуть зеленоваты, но ничего. — И тетя Тося опустила нам в ладони по одному желто-красному, пушистому, тяжелому персику.

Слюна пошла — хоть корабли пускай. Но я не стал есть персик на глазах у тети Тоси, чинно, осторожно и беззвучно, мне хотелось вгрызться в него так, чтобы захлебнуться соком, хотелось почавкать и покрякать от блаженства. Поэтому я только нюхнул его, прикоснувшись носом к ворсинкам, и опустил руку.

Ребята сделали то же самое.

Генка поцарапал между светлыми бровями, как бы решаясь на что-то, и опять обратился к матери:

— Мам, я ведь завтра уезжаю, можно я на прощание угощу ребят еще?.. Грецкими орехами?

— Орехами? — Вот тут удивление тети Тоси перешло в нахмуренность. — А у нас остались они?

— Остались, мам! — счастливо подтвердил Генка.

— Господи, чего тогда спрашивать?.. Угости, конечно! — И она уткнулась в книгу.

Видя, что Генка входит в гостеприимный азарт, я понял, что надо сматываться, а то он разбазарит всю посылку, только что, видно, полученную из Алма-Аты. Головачевы часто получали оттуда посылки от родственников. Пока Генка добывал где-то под кроватью угощения, я кивнул на дверь, и мы разом поднялись. Но Генка успел. Он сунул нам по паре черепашистых орехов и вышел про водить нас. А на крыльце сыпанул в наши карманы еще по горсти изюма.

— Да ты сдурел, Генк, — сказал я. — Тебе же влетит.

— Подумаешь! — счастливо улыбаясь, прошептал он. — Я же уезжаю завтра!

— А как же Король Морг? — вспомнил Борька. — Не забудет «Песенку Герцога»?

— Нет… А если и забудет, выучим другую, — простецки ответил Генка. — Ну, ребята, бывайте!

Он пожал нам руки, и мы расстались.

Борька повернул в свой край, мы со Славкой — в свой, впиваясь, наконец, в персики и высасывая из них все среднеазиатское волшебство.

Было уже поздненько. В квартирах пылало электричество, и от окон до забора висели в воздухе прозрачные световые запруды, разбивая двор на четкие отсеки: свет — тьма, свет — тьма, и мы двигались как будто по перрону вдоль длинного ночного поезда, выискивая свой вагон и свое купе.

— Нах хаузе, ребята? — спросил неожиданно кто-то с темного крыльца, и мы увидели раскаленный уголек, описывающий дугу.

Это был дядя Федя.

Меня вдруг прошибла такая слабость от усталости и голода, только растравленного сладким, что я прислонился к стене. Видно, поняв мое состояние, дядя Федя приказал нам подняться наверх. Я еле-еле осилил четыре-пять ступенек и плюхнулся у дяди Фединых ног. Он что-то разломил со щелчком и подал нам. Это была твердая копченая колбаса. Аж со стоном я вцепился в нее.

Соседнее окно разжижало мрак, и я заметил на крыльце разостланную газету, стакан, куски хлеба, еще что-то и спросил:

— А чего вы в темноте, дядя Федя?

— Так, Володя… Я тут гульнул маленько.

— Да, вином пахнет, — принюхавшись, сказал Славка.

— Водкой, — уточнил дядя Федя. — Целую четушку ахнул, за два приема… Такой уж у меня сегодня день — аховский. — Пустив тоскливую струю дыма, дядя Федя покачал головой, и я разглядел, что он действительно какой-то не такой, неуютный, помятый: шевелюра всклочена, рубаха до ремня расстегнута, один рукав засучен до локтя, второй распущен и заглотил полкисти; но в голосе и в движениях — ни капли пьяности. — Ешьте-ешьте, растите… Мой бы Игорек был сейчас как вы, только года на два старше, вот такой, наверно. — И он ладонью показал надо мной, на сколько его Игорь был бы выше меня.

К дяди Фединому одиночеству мы привыкли так, как будто он век жил один, хотя знали, что у него была семья и что она погибла когда-то в дорожной катастрофе, но глубже не интересовались. А выходит, был сын Игорь, наш сверстник… И я внезапно подумал, что уж не с печальным ли прошлым связана сегодняшняя дяди Федина неуютность?.. Точно уловив мою мысль, он сказал: