По обе стороны огня - Валерий Дмитриевич Поволяев

То, что Шатков и пароль назвал верный, и подарок был обозначен в довольно ловкой шифровке, посланной Николаеву за три дня до отъезда из Москвы Шаткова — Николаев умел хорошо пользоваться шифровками, это был умный и жесткий человек, как и то, что генерал, о котором шла речь, был охранной грамотой Шаткова, еще ничего не значило, — Шатков мог поскользнуться в любую минуту.

Он едва приметно втянул в себя воздух — постарался набрать как можно больше в рот, пропустить его через себя, погасить противное пламя в груди, подумал о том, что Николаев без проверки его не отпустит, постарается задержать у себя. Николаев не должен его отпустить, иначе он нарушит правила игры, в которую играет сам, он непременно проверит Шаткова.

Проверка обнаружит в Москве и генерала, от имени которого Шатков ведет речь, и труп курьера с картонной биркой на ноге — узнать его не узнает даже родная мама, хотя курьер жив и находится в другом месте, курьера подменяет заезжий рэкетир без фамилии и имени, неосторожно угодивший в разборку — автоматной очередью ему снесло половину головы, все смяло, обратило в кашу, — в общем, по крупным деталям проверка готова, но проколы обычно случаются не на крупных вещах, прокалываются обычно на мелочах, а всех мелочей, как известно, не предусмотреть.

«Ничего, как говорил Кутузов, — главное ввязаться в драку, а там посмотрим, что делать». Шатков вновь втянул в себя воздух, пропуская его сквозь ноздри — сквозь плотный сжим рта дыхание не проходило, — на этот раз погасил холодное гаденькое пламя, горевшее внутри и делавшее его слабым, ответил на несколько незначительных вопросов Николаева — собственно, ответы Николаева не интересовали, ему были важны не слова, а тон, голос, выражение лица Шаткова, то, как он ведет себя, его жесты, поза — то малозначительное, почти неприметное, что может дать дополнительную информацию. Адмирал был прав: Николаев оказался очень опасным собеседником…

Шатков не заметил, когда Николаев нажал на кнопку под столом — скорее всего, эта кнопка была ножная, ощутил только, что за спиной у него будто бы из ничего, из теней в углу выросли двое, он этих людей просек корнями волос, хребтом своим, затылком — не оборачиваясь, вычислил, кто в какой позе стоит. От человека, находящегося справа, почувствовал особую опасность, правую лопатку ему начало жечь огнем, — подумал, что же он будет делать, если этот человек нанесет ему удар в спину?..

— Пока будем опознавать курьера, поживешь у меня, — сказал Николаев Шаткову, цепкие глаза за стеклами очков неожиданно расплылись, сделались нечеткими, размытыми, Шатков никак не мог уловить их выражение. — Извини, если условия будут малость похуже, чем в этом кабинете, — Николаев, повел рукой в сторону камина, из которого едва приметно тянуло вкусным древесным духом, — но трехразовое питание из ресторана получать будешь. — Николаев наклонил голову, давая понять, что разговор окончен, добавил с ноткой некой хозяйской гордости: — Мои сотрудники еду тоже из ресторана получают.

Шатков уловил это, усмехнулся:

— Большое спасибо!

Николаев подхватил сказанное на лету, ответил в тот же миг, с такой же усмешкой:

— Большое пожалуйста!

Шаткова увели в подвал — в узкую, без единого оконца, комнату, в которой стояла кровать, накрытая полосатым пледом, к изголовью был прислонен дряхлый венский стул. Больше в комнате ничего не было.

— Небогато! — присвистнул Шатков и оглянулся на своих конвоиров.

— А тебе больше ничего и не надо, — жестко, отсекая дальнейший разговор, произнес человек с железным лицом — тот, что стоял у дверей, когда Шатков шел к Николаеву (Шатков его так и пометил у себя в мозгу: «Человек с железным лицом»), и добавил многозначительно: — И полагаю, что вряд ли понадобится. Понял?

Умные глаза его ощупали Шаткова с головы до ног.

— А то, что сдал пистолет — молодец! — неожиданно похвалил он.

— А если бы я вздумал этим пистолетом воспользоваться?

— Дохлый номер! Ты видел, какая у Николаева овчарка? Специально на таких умников, как ты, натренирована, — конвоир повысил голос и сильно толкнул Шаткова в спину: — А ну, на топчан!

— Я что, арестован?

— Хуже! — Он еще раз толкнул Шаткова в спину и поспешно отступил назад.

Шатков почувствовал, что человек с железным лицом выдернул на этот раз из кармана пистолет и теперь держит его в руке. Шатков оглянулся — так оно и есть…

— Знаешь, что главное в профессии двоечника? — спросил Шаткова конвоир.

— Стать троечником, — Шатков потянулся рукой, стараясь пальцами достать спину, поскреб ногтями по куртке, но до места ушиба так и не доскребся.

— Грамотный! — конвоир сдвинул в усмешке жесткие губы, с силой грохнул дверью, запер на ключ снаружи.

Затем Шатков услышал, что конвоир навесил на дверь замок, и присвистнул: ничего себе!

Часа через три Шаткову принесли на подносе еду — кусок вареного мяса, брошенный в тарелку без всякой подливки, несколько картофелин, соль, ломоть хлеба, стакан чаю. Еду принес человек, которого Шатков еще не видел — кряжистый, низколобый, бровастый.

— И долго я еще буду здесь сидеть? — спросил у него Шатков.

Человек ничего не ответил, молча запер дверь.

На ужин Шаткову принесли то же самое — видать, местный «ресторан» разнообразием блюд не отличался: вареное мясо, картошку, половину огурца и чай с хлебом. Шатков понимал, что происходит, понимал, что и резких движений ему сейчас делать нельзя — они только насторожат Николаева, одновременно он понял и другое — держать взаперти его приказал не Николаев, а кто-то другой, более сильный, стоящий на лесенке выше Николаева. Кто это был — предстояло выяснить. «Если, конечно, до того мне голову не свернут, — невесело подумал Шатков, — нравы здесь, как в Турции, где мягкой мебелью считается хорошо заостренный кол».

Выпустили его утром следующего дня, вывели во двор, сонного, небритого.

— Видать, есть у тебя бог, раз ты живой, — насмешливо проговорил парень с железным лицом. — Оберегает тебя. Я уж думал, что ночью запакуют тебя, утрамбуют в картофельном мешке и унесут в овощехранилище, чтобы не пахнул. — Оглядел Шаткова, похмыкал в кулак: — Ну и видок!

Шатков угрюмо покосился на парня, сказал:

— Не знаю тебя и знать не хочу! — окинул взором широкий, не по-осеннему щедро залитый солнцем двор, удивился про себя: вчера день был хилый, сопливо-серый, неприглядный, и земля в нем виделась неприглядной, сегодня же все преобразилось, расцвело ярко, пышно, своей краской заиграла каждая былка, каждый сухой кустик, каждый камешек, — улыбнулся тихо: а хорошая все-таки штука — жизнь! И то, что он жив — хорошо…

— Напрасно, напрасно ты так, — сожалеюще произнес парень с железным лицом, — грубостей я не люблю,