Впервые в Библии - Меир Шалев

И так же следует понимать фразу, которую Саул сказал Давиду перед боем. «Не можешь ты идти против этого Филистимлянина, чтобы сразиться с ним, — сказал Саул, — ибо ты еще юноша, а он воин от юности своей». Саул хотел сказать, что «воин от юности своей» — это преимущество, а «юноша» — недостаток, но исход боя показал, что верно обратное. Голиаф был воином с юности своей, воином старым и многоопытным, а длительный опыт, при всех его преимуществах, порождает также консерватизм. Давид победил благодаря свежей мысли, благодаря пренебрежению правилами, принятыми в классическом единоборстве, благодаря отказу от застывшей концепции, благодаря оригинальному, неожиданному оружию. Ну и, разумеется, — с ним был Бог.

«Чей ты сын, юноша?»

Теперь пора вернуться к обещанному. Как я уже дважды отметил, Библия предлагает читателю две версии восхождения царя Давида. По одной из них, Давид был тайком помазан на царство вместо Саула, а потом приведен в дом самого Саула, чтобы сыграть перед ним, и в результате стал его оруженосцем. По второй версии, Давид был просто молодым пастухом, который пришел навестить своих братьев — воинов, вышел на поле боя и победил Голиафа. Кто-то, редактировавший Библию еще в старину, попытался присоединить к эпизоду с Голиафом абзац, который призван был связать оба эти рассказа в один. Описывая, как Иессей послал Давида к братьям на поле боя, он добавил к этому натянутое объяснение: «А Давид возвратился от Саула, чтобы пасти овец своего отца в Вифлееме» (1 Цар. 17, 15). То есть он, мол, уже играл перед Саулом и уже состоит его оруженосцем, но время от времени приходит помочь отцу на пастбище и в один из таких приходов отец посылает его навестить братьев на поле боя.

Попытка интересная, но неудачная. Во-первых, во время войны царский оруженосец должен быть со своим господином на поле боя. Невероятно, чтобы он пошел пасти отцовских овец, тем более что лишь трое из братьев Давида вышли на войну с филистимлянами, так что в доме Иессея остались еще четверо, которые могли пасти овец вместо Давида. Но что еще важнее, из рассказа о сражении с Голиафом следует, что Саул вообще не знал Давида. Текст прямо говорит об этом: «Когда Саул увидел Давида, выходящего против Филистимлянина, то сказал Авениру, начальнику войска: Авенир! чей сын этот юноша? Авенир сказал: да живет душа твоя, царь; я не знаю» (1 Цар. 17, 55). Возможно ли, что царь не узнал человека, который постоянно играет перед ним, который состоит его оруженосцем и которому он за несколько минут до этого предлагал свои доспехи? И возможно ли, чтобы царский военачальник тоже не знал, кто это такой?

Та же ситуация повторяется и после победы Давида. Авенир привел к Саулу Давида с отсеченной головой Голиафа в руке.

Царь спросил: «Чей ты сын, юноша?»

И Давид ответил: «Сын раба твоего Иессея из Вифлеема».

Я читаю эти скупые и обыкновенные слова и ощущаю волнение и зависть. Как талантлив этот писатель, как замечательно ему удалось влить интонацию любопытства и настороженности в вопрос Саула и интонацию уверенности и угрозы в ответ Давида. Слова Давида очень просты: «Сын раба твоего Иессея из Вифлеема». Но их тон говорит, что Саулу лучше бы запомнить это имя, запомнить и не забывать.

Вернемся, однако, к нашей теме. Все эти нестыковки подтверждают предположение, что, несмотря на попытку их соединить, рассказ об игре и рассказ о единоборстве — это два разных рассказа. Если бы Давид, убивший Голиафа, был тот же Давид, что играл перед царем, Саул, очевидно, сказал бы: «А я-то думал, что ты умеешь только играть…» Но Саул вовсе не был знаком с ним. Он посмотрел на незнакомого красивого юношу, державшего в руке огромную голову Голиафа, и почувствовал, наверно, что не только Голиаф был побежден здесь сегодня, но, кажется, и он сам.

И действительно, в тот день в долине а-Эла потерпели поражение два человека: Голиаф потерял там голову, а Саул — корону. Оба они недооценили способности стоявшего перед ними молодого человека. Но по отношению к Саулу ситуация вдобавок была и унизительной, потому что выйти против Голиафа с пастушьей пращой в руке на самом деле надлежало именно ему. Во-первых, он единственный израильтянин очень высокого роста, возможно — вровень с Голиафом, а во-вторых, что еще важнее, он принадлежит к сынам Вениамина, а ведь именно они слыли в Израиле самыми искусными пращниками. Как мы помним, об этом говорилось уже в рассказе о наложнице в Гиве, которая была фоном для всей истории Саула — там о воинах колена Вениамина было сказано: «все сии, бросая из пращей камни в волос, не бросали мимо». Вполне возможно, что в искусстве пращеметания Саул даже превосходил Давида. Но Саул, как и Голиаф, тоже «воин от юности своей», то есть тоже находился в плену предвзятой концепции и устоявшихся правил, а согласно этим правилам, на единоборство выходят не с пращой и камнем, а с кольчугой, копьем, шлемом и мечом. Вначале издалека бросают друг в друга копья — как в единоборствах, описанных в гомеровской «Илиаде», — а потом, если нужно, сокращают расстояние и бьются лицом к лицу. Таковы правила, которых придерживались Голиаф и Саул — и по которым они были побеждены. Давид решил действовать по своим правилам — и победил обоих.

«Подозрительно

смотрел Саул на Давида»

Отсюда начинается новый этап в царствовании Саула и в его жизни. Если до сих пор ему приходилось противостоять фанатичному и бескомпромиссному Самуилу, то сейчас против него были еще и обаяние и таланты Давида. С одной стороны, эта борьба легче, ибо Давид — не представитель Бога. При всех своих талантах он такой же человек, как Саул, а не пророк, способный совершать чудеса и предвидеть будущее. С другой стороны, борьба с Давидом сложнее, ибо отношение Саула к Самуилу диктовалось лишь страхом, в то время как в его отношении к Давиду сплелись в мучительный клубок и любовь, и вражда, и страх, и зависть.

После встречи, описанной в первом рассказе (когда Давида привели играть перед Саулом), он «очень понравился» царю, и тот, как мы помним, сделал его своим оруженосцем. Но во втором рассказе, после победы Давида над Голиафом, когда женщины запели песню: «Саул победил тысячи, а Давид — десятки тысяч», — в душе Саула начала подниматься зависть, самое неизбывное и разрушительное из всех чувств. А по следам зависти начали расти и подозрения: «И с того дня и потом подозрительно смотрел Саул на Давида» (1 Цар. 18, 9). «С того дня и потом» Давид стал центральной проблемой в жизни Саула. Все силы первого царя и все его время отныне будут посвящены одной-единственной цели: одолеть и уничтожить этого опасного соперника.

Первая попытка была предпринята уже на следующий день после победы над Голиафом. Злой дух в очередной раз вселился в Саула, и «он впал в пророчество в доме своем»[35]. Выражение «впал в пророчество» не раз появляется в Библии, когда говорится о состоянии безумного религиозного экстаза, неистового воодушевления, своего рода «беснования». У Саула и до того была склонность к подобным «шаманским пляскам». Сразу же после своего помазания он присоединился к группе экстатических пророков и бесновался вместе с ними, чем вызвал изрядное удивление окружающих. Их насмешливая реакция: «Неужели и Саул во пророках?» — стала поговоркой уже в те далекие времена. Такое же «беснование» овладело Саулом и позднее, когда Давид с помощью Михаль (Мелхолы) бежал от подосланных к нему царских убийц. Саул сорвал с себя тогда одежды и «пророчествовал пред Самуилом». Такая психическая предрасположенность свидетельствует о личности, мягко говоря, сложной и любопытной и в то же время снова доказывает, что для царствования Саул явно был непригоден.

Вернемся, однако, к нашему рассказу: «Напал злой дух от Бога на Саула, и он впал в пророчество в доме своем, а Давид играл рукою своею на струнах, как и в другие дни; в руке Саула было копье. И бросил Саул копье, подумав: пригвожду Давида к стене. Но Давид два раза уклонился от него» (1 Цар. 18, 10–11).

Автор, а может быть, редактор текста снова пытается здесь соединить рассказ о Голиафе и рассказ об игре, и на этот раз значительно более удачно и гладко. Но что здесь особенно интересно — это неудавшаяся попытка убийства, предпринятая Саулом. Давиду удалось увернуться от брошенного им копья, царь повторил попытку, и Давид снова увернулся. Напомним, что речь идет о короткой дистанции, в пределах дворцового зала, и о руке сильного и опытного воина. Этот двойной промах говорит о ловкости, увертливости и бдительности Давида, но, главное, — о защищавшем его предназначении. И действительно, Саул именно так и понял свой промах: «И стал бояться Саул Давида; потому что Господь был с ним, а от Саула отступил».

Как мы помним, чувство страха не было внове для первого еврейского царя. Он уже боялся народа, потом боялся Самуила, а теперь начал бояться и Давида. Но на сей раз страх сочетался в нем не только с завистью и подозрительностью, но и с любовью — ведь она была самым первым чувством, которое он испытал к Давиду поначалу.