Федер - Фредерик Стендаль

Яркая картина, нарисованная Федером, так напугала Буассо, что он бессознательно ринулся к тому Вольтера, лежавшему открытым на письменном столе, и швырнул его на дальнее кресло.

— Но что дурного может сказать этот жалкий болтун о вашем обеде на двенадцать персон, об обеде, который обошелся вам в две тысячи франков? Кто-нибудь из ваших друзей заявит: «Он говорит так из зависти. Да этот бедняга никогда не видел подобного обеда — разве только через замочную скважину!» Правительство подвергается нападкам целой толпы адвокатов. Покупая Руссо и Вольтера, вы примыкаете к партии болтунов и недовольных. Как человек, признающий лишь материальные наслаждения, вы присоединяетесь к богатым людям, вы разделяете их интересы. Они уверены в вас, и правительство тоже в вас уверено: человек, дающий обеды в две тысячи франков, должен бояться простонародья.

С этими словами Федер посмотрел на часы и, заявив, что забыл о каком-то деле, поспешно простился. Благодаря этому исчезновению тщеславие Буассо осталось непотревоженным; толстому торговцу не пришлось напрягать внимание и подыскивать подходящие возражения, чтобы опровергнуть приведенные Федером факты. Теперь он мог заняться серьезным анализом всего того, что сказал молодой художник.

Федер правдиво передал Валентине все доводы, выдвинутые им против книг и в защиту культа физических наслаждений.

— Если господин Буассо, — добавил он, — будет устраивать обеды по той программе, которую ему набросаю я, он, может быть, израсходует пятьдесят тысяч франков, зато меньше чем через полгода его будут знать в Опере, на Бульваре, и удовлетворенное тщеславие доставит ему такую радость, что он рассмеется Деланглю прямо в лицо, когда тот скажет ему: «Да разве вы не видите, что Федер влюблен в Валентину?»

Так беседовала влюбленная пара. Наш герой приучил г-жу Буассо к этому языку. Правда, Федер никогда не добавлял: «Да, я люблю вас страстно. Вы изменили мою жизнь. Неужели вы никогда не ответите на такую любовь?», и т. д., и т. д.

Ни одно слово такого рода ни разу не слетело с его уст, но, за исключением слов, все в нем говорило о любви, и Валентина недвусмысленно назначала ему свидания; другими словами, она с величайшей точностью сообщала ему часы, когда собиралась приехать из Вирофле в Булонский лес. Там и встречались наши юные друзья в те дни, когда Федер не приезжал в Вирофле. Он сам рекомендовал Буассо кучера и ливрейных лакеев, стоявших на запятках. Убедившись, что эти слуги не болтают лишнего, Федер под предлогом моциона для своей лошади постепенно приобрел привычку выезжать навстречу г-же Буассо к мосту Нейи, но никогда не показывался рядом с нею в Булонском лесу. С Валентиной он говорил обо всем, только не об этих предосторожностях, которые могли бы встревожить ее наивную душу.

В течение нескольких дней Буассо не затрагивал вопроса о книгах. Наконец, не вполне понимая смысл советов, данных ему Федером, он все же вернулся к этой теме. Правда, он сделал вид, будто именно он, Буассо, стремится убедить Федера в том, что в доме человека, желающего получить доступ в хорошее общество, не должно быть книг. Федер очень обрадовался, увидев, какой оборот приняло дело, и не позволил себе ни одного намека на то, что превосходная мысль заменить богато переплетенные тома самой дорогой ранней зеленью принадлежит ему.

В разговоре с женой Буассо приписал себе всю честь этой великой перемены.

— Люди, которые приходят к нам обедать, никогда не скажут вечером, вернувшись в Париж: «У Буассо есть Вольтер, и переплет его сделал бы честь библиотеке самого богатого англичанина». Но в сезон ранней зелени они непременно скажут: «Зеленый горошек, который мы ели сегодня у Буассо, уже вполне созрел и был очень вкусен».

Кто бы предсказал это Федеру несколько месяцев назад, когда громовой голос г-на Буассо действовал ему на нервы? К одиннадцати часам утра он ехал на утренний прием к г-ну де Кюсси, чтобы получить у него пятнадцатиминутную аудиенцию и обсудить с этим великим художником меню обеда, который через три дня собирался устроить Буассо. Мы должны сделать еще более тягостное признание: Федер нередко вставал в шесть часов утра и мчался на рынок, захватив с собой в кабриолете знаменитого повара, который под его руководством закупал для обедов в Вирофле поистине бесподобные вещи.

В течение нескольких месяцев Федер совершал в этой области истинные чудеса. Буассо никогда не жалел денег на свои обеды, а между тем слава приходила к нему черепашьим шагом. Угощая гостей каким-нибудь дорогим блюдом, он краснел, как петух. Удовлетворенное тщеславие доставляло ему безумную радость, и радость эта производила такое отталкивающее впечатление, что все, словно сговорившись, ни одним словом не упоминали потом о чудесном блюде, которое прославило бы всякий другой обед.

Ко всем уже известным вам прелестям своего ума Буассо присоединял те неприятные внешние свойства, которые изобличают недостаток первоначального воспитания: он кричал посреди обеда на слуг; браня их, он напоминал о цене изысканных кушаний, которыми угощал; сам он ел двойные порции каждого блюда. И, наконец, — не знаю, как бы это лучше выразить, — он жевал грузно, производя при этом такой шум, что его слышно было на другом конце стола. Эти мелкие промахи недавно разбогатевшего человека были на руку грубому тщеславию финансистов, без всякого восторга поглощавших прекрасные обеды, несмотря на то, что меню их нередко могло быть названо шедевром великого художника.

Вместо того, чтобы рассказать об изумительных яствах, которыми их угощали, и об остроумном, возбуждающем аппетит порядке, в котором подавались блюда, неотесанные гости богача из Вирофле упоминали вечером в своих разговорах лишь о провинциальных глупостях, вырвавшихся из уст их амфитриона.

Огорченный тем, что, несмотря на огромные затраты, производимые Буассо, слава все еще не шла к нему, Федер был вынужден прибегнуть к рискованному шагу: он привел в ложу Оперы — с тем, чтобы потом устроить им приглашение на обеды в Вирофле, — двух-трех великосветских гурманов, чье основное занятие — ходить на званые обеды. Правда, нравственность такого рода господ не всегда стоит на уровне тонкости их гастрономического чутья.

После второго же обеда, на котором присутствовали эти господа, слава Буассо разнеслась по всему Парижу. Эффект получился изумительный: его можно было сравнить с эффектом одной небезызвестной декорации в Опере. Благодарение богу, Буассо вступил на путь славы; это удивило, восхитило его, и он пришел в такой восторг, что обратился к Федеру с несколькими словами, похожими на дружеские излияния. Наконец-то наш бедный герой был вознагражден за свои длительные хлопоты и мог считать себя хотя бы некоторое время в безопасности от злых намеков Делангля. К счастью, последний был занят выгодной спекуляцией с сахаром, совершенно не оставлявшей ему свободного времени. Так как Федер ни за что не хотел брать денег ни за портрет г-жи Буассо, ни за портреты Делангля и Буассо, которые он написал после этого, Делангль выразил непременное желание выделить ему в удачной операции с сахаром точно такую долю, какую он предназначил своему зятю, и Федер с восторгом ее принял: ему важно было прослыть хотя бы до некоторой степени денежным человеком, а не просто художником, в глазах всех тех денежных людей, которые составляли теперь общество г-жи Буассо.

Увлеченные гастрономическими перипетиями нашей истории, мы забыли своевременно упомянуть о громком разрыве Буассо со столь опрометчиво купленными им книгами, которые непременно свели бы его с пути истины, если бы не мудрые советы нашего героя.

На одном из превосходных обедов, достойных самой громкой славы и пока что пользовавшихся ею в столь малой степени, — печальное следствие отрицательных свойств хозяина и ужасающего, чересчур заметного тщеславия, с которым он превозносил свои дорогие кушанья, — г-н Буассо что-то шепнул за десертом своему камердинеру и через минуту, повысив голос, сказал гостям:

— Мне надоели книги, они мне больше не нужны. Я велел вынести в прихожую несколько сот томов, в которых нет ничего хорошего, кроме переплетов. Кому угодно их взять? Прошу вас, господа, увезите их в своих экипажах. Черт меня побери, если за те три месяца, что они находятся у меня, я прочел хоть три страницы. Все они сильно напоминают речь одного из наших либералов в палате, тех, кто потихоньку старается привести нас обратно к прелестям 1793 года. Боже меня упаси ввязываться в рассуждения босяков и якобинцев! Однако вчера перед биржей, то есть в час дня, — так как я выезжаю из Вирофле только в час дня и не стремлюсь до смерти загнать своих лошадей, — я заслушался болтовни проклятого переплетчика, который принес мне сочинения г-на де Флориана[32]. Это один из придворных герцога де Пантьевра и, как видно, не якобинец, хотя и современник Вольтера. Говоря по правде, я не прочел ни одной строчки из его сочинений и если предлагаю их вам, то исключительно потому, что переплет каждого тома обошелся мне в шестнадцать франков. Так или иначе, но из-за этой проклятой книги я попал на биржу только в три четверти второго и уже не застал там людей, с которыми собирался поговорить. Я терпеть не могу якобинцев, никогда ничего не читаю, и лично для меня книги бесполезны. Я не хочу, чтобы хоть одна из них оставалась у меня в доме, и если вы заберете не все, я сегодня же вечером отошлю остатки вашему почтенному кюре: пусть продаст их в пользу бедных.