Время молчать и время говорить - Гилель Бутман

Листочки… листики… листы… Пошли свидетели. Таких пространных и гадких показаний, как у Отари Кожуашвили почти нет. Большинство ничего "не знают" или "не помнят". Наши жены помнят только то, что мы были замечательными мужьями и отцами и ничем предосудительным не занимались. Матери, братья, отцы, сестры – примерно то же самое.

Ага, последний протокол Евы… Уже после того телефонного разговора со мной. Теперь мне стала ясна одна из причин, почему Ева отказывалась говорить. Оказывается, она знала то, чего не знал я, ибо мы не успели с ней уже увидеться в день ареста, а именно – о телефонном разговоре рано утром 15 июня, когда Марк Дымшиц предупредил через нее Мишу Коренблита, что через три часа он пойдет к "врачу". Ева не хотела давать показания, которые могли быть использованы против Миши Коренблита.

Вот Сима Каминская, которую так не полюбили наши друзья-чекисты. И листочек, изъятый у Симы, а на нем – саркастический стих-загадка на иврите, хорошо известный многим в русском варианте:

Это что за старичокВылез на броневичок?Он простую кепку носит,Букву "р" не произносит,Мудрый, чуткий и простой…Догадайтесь, кто такой!

Чекисты догадались.

А вот маленькая записка Лассалю Каминскому от дочери: "Папа, к тебе приходили товарищи. Поступай, как считаешь нужным".

Школьница Люба Каминская прибежала к отцу на работу сразу же после обыска у них на квартире. Отца она не застала и, поколебавшись, оставила ему записку. Но было уже поздно. Товарищи тех товарищей, о которых писала Люба, уже везли Лассаля Каминского в знаменитый домик на Литейном. Во внутреннем кармане пиджака у Лассаля лежал последний номер "Итона", который он взял с собой на работу, но не успел "распространить". Чекисты запарились в тот день и совершали мелкие ошибки: они забыли обыскать Лассаля, когда брали его на работе, они оставили его на несколько минут одного в кабинете следователя, когда привезли в Большой дом.

Этих минут было достаточно, чтобы Лассаль спустил "Итон" за мягкий диван, стоящий в кабинете возле стены. Там он пролежит, пока уборщица не начнет мыть пол.

Листочки… листики… листы. Посмотрим, что говорят еще не арестованные… Гриша Вертлиб молчит. Точно по тому сценарию, где он был теоретически подследственным. Так. Бен Товбин молчит. Молодец. Но я все равно не очень благоволю к Бену. С Давидом Черноглазом у меня тоже хватало разногласий, но я всегда был уверен в главном: мы идем с ним к одной цели. Не всегда в ногу, но всегда параллельным курсом. С Беном мы шли и не в ногу, и под углом. Его угроза пойти в КГБ на апрельской конференции была кульминацией… А вот и Рудик Бруд. Рудик тоже молчит. Как живешь-можешь, Рудик? Давненько мы с тобой не виделись, приятель…

Мы были в разных группах. Хотя Рудик был одним из шестерки основателей организации, в Комитет он не входил, и виделись мы редко. А в Комитет он не входил по двум причинам. Первая – его жена Наташа. В отличие от наших жен, она зорко следила за Рудиком и не давала ему переступить красную черту. Кроме того, его активность сдерживалась и собственным характером, и мы часто дружески подшучивали над его флегматичностью. Впрочем, бывали случаи, когда флегму с Рудольфа Бруда сдувало как ветром. Например, этот…

Однажды Рудик, который жил в то время на улице Восстания, недалеко от Московского вокзала, собрался ехать в центр города. Выходя из подъезда, он увидел, что нужный ему автобус как раз показался из переулка. Следующий будет не раньше, чем через 20-30 минут – за много лет Рудик знал это наверняка. Ну что ж, остается не торопясь идти к остановке и ждать. Впрочем, можно даже использовать это обстоятельство и что-то задумать, как он часто Делал в таких верных случаях. И Рудик задумал, что если он успеет к следующему автобусу, все хорошо сложится для Израиля: он будет победоносен во всех войнах против арабов, экономика будет цвести, начнется алия, а если не успеет, то у Израиля будет много "царот"… Рудик не успел додумать, каких именно, ибо уже следующий автобус появился из переулка. Автобус, который ходил с интервалом в полчаса, появился через несколько десятков секунд после предыдущего. Рудика бросило в жар, в холод, и он потерял еще несколько секунд, а автобус уже вывернул на улицу Восстания. И только тут Рудик сообразил, что у него остается единственный шанс спасти Израиль… На глазах у оторопевших прохожих этот воспитанный молодой человек, который только что шел так спокойно и неторопливо, вдруг сделал спринтерский рывок и, сбивая с ног прохожих, прыгая, как гончая, ринулся вперед. Каждое столкновение с прохожими, лавирование, чтобы их избежать, удлиняло расстояние, и Рудик с ужасом смотрел на удаляющийся автобус. Еще несколько секунд понадобилось, чтобы понять – нет, так он не успеет. И тут же пришло решение. Рудик сбежал с тротуара и несся по мостовой, теперь уже лавируя между автомобилями. Пот струился по лицу – то ли от непривычного бега, то ли от мысли, что не успеет. Элохим, Элохим, сделай так, чтобы на остановке было много народа, сделай так, чтоб на светофоре горел красный свет. Элохим… Когда Рудик добежал до автобусной двери, она уже закрывалась и он успел лишь просунуть пальцы между сходящимися створками. Автобус тронулся, увлекая за собой потного Рудика, который бежал уже из последних сил. Ноги Рудика бежали все медленнее, а колеса автобуса крутились все быстрее. Рудик уже не бежал, а парил в воздухе, чувствуя, что вот-вот пальцы разожмутся. На счастье водитель посмотрел в боковое зеркальце. То, что он увидел, заставило его мгновенно остановить автобус и открыть дверь… Последние силы ушли у Рудика на то, чтобы поднять свое неимоверно потяжелевшее тело на ступеньку и впасть внутрь. Такой вот случай произошел с флегматичным Рудольфом Леонидовичем Брудом.

Рудик Бруд молчит. Крейна Шур тоже молчит. Но как молчит… Крейна молчит с саркастическим блеском. Только отвечая на первый вопрос, она сказала: "Я отказываюсь давать показания". Ответ на последующие вопросы блестяще стереотипен: "Смотрите ответ на предыдущий вопрос". Молодчина Крейна. Я до этого не додул.

Листочки… листики… листы. А это уже что-то феноменальное. Приятель Вилли Свечинского (сегодня я уже забыл его имя, кажется, это был инженер Ефим Спиваковский) объясняет происхождение тетради с антисоветскими записями, которые были найдены на квартире у Вилли в Москве сразу же после наших арестов в Ленинграде. Обыск произвели тогда, когда он остановился у Вилли на обратном пути с конференции всесоюзного координационного комитета в Ленинграде 13-14 июня. Записи в тетрадях сделаны его почерком, вывернуться, кажется, невозможно. Но нет, по-видимому, парень уже сидел раньше, у него есть опыт следствия, и он из тертых. То, что было бы непосильной задачей почти для любого, для него простое упражнение из курса софистики. И он начинает:

– Да, все, что написано в этой тетрадочке – мое. Почему я это написал? Сейчас поймете… Видите ли, с детства я был каким-то косноязычным, я с трудом мог объяснить то, что я думаю. Если устно мне это еще как-то удавалось, то на письме я был совершенно беспомощен. Я поставил перед собой задачу – любой ценой научиться правильно выражать то, что я думаю, на бумаге. И я начал писать, писать, писать. Перед вами один из таких опусов. Но сейчас, перечитав снова эту тетрадь, я с сожалением могу констатировать, что я так и не смог научиться правильно выражать на письме то, что я думаю. Более того, на бумаге у меня все выходит совсем наоборот по отношению к тому, что я думаю…

Не могу больше читать спокойно. Начинаю хихикать и, чем больше я себя сдерживаю, тем хуже. На беду мне снова попадается нечто очень смешное – показания Бориса Азерникова о том, как его "завербовали" в члены сионистской организации. А дело было так: его коллега по профессии, зубной врач Миша Коренблит, обещал ему помочь устроиться на работу, может быть, в свою поликлинику. В заранее условленное время Борис позвонил в звоночек рядом с дверью. Дверь мгновенно распахнулась, и ему предложили пройти в одну из комнат. В комнате было сильно накурено и несколько молодых людей еврейской наружности о чем-то горячо спорили. Борису тут же объявили, что отныне он является членом нелегальной сионистской организации, и предложили сесть. Он сел. Как раз происходило голосование по одному из вопросов повестки дня. Он поднял руку…

Мое хихиканье перешло в ржание. Я вытащил платок и заткнул им рот. Куда там… Еще хуже… Я уже осип, глаза слезились, а конца не было видно.

– Это у вас нервный смех – форма истерики, – сказал дежурный следователь. Он нажал на кнопку, и меня увели.

Я шел по тихим коридорам самой бесшумной тюрьмы Советского Союза и дико хохотал. Это был, действительно, какой-то ненормальный хохот. Все долгие месяцы напряжения следствия выходили, выплескивались из меня. Я миновал сто девяносто третью. Эх, Ильич, Ильич, когда-то за этой дверью ты анализировал развитие капитализма в России. Кабы смог ты сегодня проанализировать развитие социализма, кабы мог взглянуть одним глазом, как весело стало в тюрьмах России через пятьдесят лет после победы Великого Октября…