Чтение. Письмо. Эссе о литературе - Уистан Оден

Взойдя на эту первую ступень,

ты стал одним из полноправных граждан

в недостижимом городе идей.

Нелегкий труд, редчайшая удача —

стать в этом городе совсем своим.

Там посреди — Хранители законов,

которых ловкачам не обойти…

(«Первая ступень»)

Поэты у Кавафиса пишут, поскольку находят в этом радость и хотят порадовать других, но роль эстетического удовольствия никогда не преувеличивают.

Пусть вертопрахи числят вертопрахом —

в серьезном деле я всегда бывал

прилежней всех. Да и теперь считаю,

что сведущ, как никто, в трудах Отцов,

Писанье и соборных уложеньях.

При всяких трудностях,

в любых сомненьях по церковной части

Вотаниат на помощь звал меня.

Но в ссылке (пусть ее снесет злодейка

Ирина Дука!), в этой смертной скуке,

я не стыжусь, что тешу сам себя

то шестистопником, то восьмистопником —

да тешусь баснями про Диониса,

Гермеса или Феба, про героев

Фессалии или Пелопоннеса,

и мне под силу образцовый ямб,

не то что им, столичным грамотеям.

За тщательность я, видимо, и здесь.

(«Византийский вельможа пишет в ссылке стихи»)

Кавафиса занимает комическая сторона этих непрямых отношений поэта с миром. Если человеку действия нужны очевидцы, а без публики он и шагу не ступит, то поэт корпит в одиночестве. Конечно, он хочет, чтобы написанное им прочли, но ему нет надобности встречаться с читателями лицом к лицу: публика, на которую он больше всего надеется, — это последующие поколения, те, кто придет, когда его уже не будет. Поэтому над листом бумаги он обязан выкинуть из головы любую мысль о себе и о других, сосредоточась только на самой работе. Тем не менее поэт не машина для стихокропания, а человек, как все другие, и живет в конкретном обществе, разделяя его заботы и пороки. Вот каппадокиец Ферназис сочиняет поэму о царе Дарий и пытается вообразить чувства и мотивы, заставлявшие Дария поступать так, а не иначе. Неожиданно слуга прерывает его сообщением, что Рим и Каппадокия вступили в войну:

Ферназис вне себя. Вот незадача!

А он как раз надеялся, что «Дарий»

прославит автора, заткнувши рты

всем злопыхателям и критиканам.

Какой провал, какой провал расчетов!

И ладно, если бы его провал.

Но в безопасности ли мы, подумать,

в Амисе? Ненадежный городок.

А римляне в сражении ужасны.

И хватит ли нам сил, каппадокийцам,

их одолеть? Да сбыточно ли это?

И что мы можем против легионов?

Так встаньте, боги Азии, за нас!

Но и среди волнений и тревог

в нем прежний замысел растет и зреет.

Да-да, скорее — гонор и угар.

Вот чувства Дария: угар и гонор.

(«Дарий»)

За вычетом стихов, основанных на личном опыте, современный фон у Кавафиса — редкость. Несколько его произведений отсылают к истории Греции, одно-два — ко временам падения Рима, а в остальном он сосредоточен на двух периодах: эпохе греческих царств-сателлитов, основанных Римом после краха империи Александра, и эпохе Константина и его преемников, когда христианство вытесняет языческие культы и становится государственной религией.

Он оставил множество подробностей и острых зарисовок тех времен. Панэллинский мир у него поражен политическим бессилием, на политику тут смотрят с удовлетворением циника. Официально царства-сателлиты пользуются независимостью, но кто же не знает, что их правители всего лишь марионетки Рима? Ключевые для Рима политические события, вроде битвы при Акциуме, здесь не значат ничего. Хочешь — не хочешь, а подчиняться надо, так не все ли равно, как зовут хозяина?

Таких известий об исходе боя

при Акциуме здесь никто не ждал.

Но переписывать всю речь не надо.

Заменим имя. Вот, вот в этом месте,

в конце, в словах: «Освободивший римлян

от злостного губителя Октавия,

пародии на Цезаря» — теперь

напишем так: «Освободивший римлян

от злостного губителя Антония».

И все. А остальное — хорошо.

(«В городке Малой Азии»)

Иные, скажем сириец Деметрий Сотер, вынашивают мысль вернуть своей стране былое величие, но и они вынуждены признать, что это всего лишь мечты.

Он был задет и опечален в Риме,

когда почувствовал в речах друзей,

таких же юношей из высшей знати,

при всей любезности и всем вниманье,

какими среди них был окружен

он, царский сын, наследник Селевкидов, —

почувствовал чуть скрытый холодок

к царям эллинистических провинций,

чей век прошел, а мощь свели на нет…

Вот если бы добраться до Востока,

вот если б удалось бежать из Рима…

Ах, если б снова оказаться в Сирии!

Он мальчиком оттуда увезен

и ничего уже почти не помнит,

но в мыслях он все время видел в ней

святыню, чтимую в глубинах сердца,

и образ греческой земли, картину

любимых гаваней и городов.

А что теперь?

Отчаянье и мука.

Те юноши из Рима были правы.

У наших царств, рожденных македонским

завоеваньем, будущего нет.

И пусть. А все-таки он не смирился.

Он дрался с этим, сколько было сил.

И в черном поражении одно

он вправе записать себе в заслугу:

что даже в крахе миру показал

все ту же несгибаемую стойкость.

Все остальное — призрачно и зряшно.

И эта Сирия ему чужда —

владенье Валаса и Гераклида.

(«Деметрий Сотер, 162–150 до Р. X.»)

Как видно по этим стихам, Кавафис — один из немногих поэтов, чьи патриотические стихи не вызывают чувства неловкости. В большинстве стихотворных выражений патриотизма невозможно отделить одно из высочайших достоинств человека — любовь к другим — от мерзейшего из человеческих пороков — коллективного ячества.

Во весь голос и на любом углу патриотические доблести превозносят обычно в тех государствах, которые ведут захватнические войны, скажем в Риме I века до н. э., во Франции 1790-х годов, в Англии XIX века и в Германии первой половины двадцатого. Для их народов любовь к своей стране подразумевает лишение других — галлов, итальянцев, индийцев или поляков — права любить их собственную родину. Но и не выказывай страна особой агрессивности, подлинность любви к ней, пока она богата, могуча и пользуется всеобщим уважением, остается под вопросом. Где будет нынешний патриотизм, когда страна обнищает, утратит политический вес и поймет, что ни малейших надежд вернуться к былой славе нет? В какой бы части света ты ни жил, будущее сегодня до того ненадежно, что вопрос этот стоит перед каждым, и смысл кавафисовских стихов куда шире, чем кажется на первый взгляд.

Единственное в панэллинском мире Кавафиса, что вызывает любовь и преданность, неподвластные никакому краху, это греческий язык. Его восприняли даже чужаки, и язык, сумев приспособиться к чувствам, непохожим на аттические, стал только богаче.

А надпись, разумеется, на греческом.

Но только без излишеств и прикрас —

иначе наш проконсул, всюду рыщущий

и доносящий в Рим, прочтет не то.

Теперь о главном. Проследи внимательно

(и ради Бога, не забудь, Ситасп!),

чтоб после слов «Правитель» и «Спаситель»

изящным шрифтом выбили «Филэллин».

И хватит изощряться в остроумии

в своих «Да кто здесь грек?», «Откуда грекам

тут взяться — за Фраатами и Загром?».

Раз варвары еще похуже нашего

такое пишут, подойдет и нам.

И кстати, не забудь, что временами

к нам забредают то софист из Сирии,

то виршеплет или другие умники…

Мы — не чужие грекам, я сказал.

(«Филэллин»)

Говоря о взаимоотношениях христиан и язычников в эпоху Константина, Кавафис не склоняется ни на чью сторону. Римское язычество — религия светская в том смысле, что ее ритуалы должны обеспечить государству и его гражданам процветание и мир. Не обязательно презирая земное, христианство, однако, всегда подчеркивало, что заботится о другом, нездешнем, почему и не сулило верным процветания при жизни и осуждало непомерную привязанность к успеху как греховную.

Поскольку же обязательные для всех граждан законы заставляли видеть в императоре божество, стать христианином значило стать законопреступником. Поэтому христиане первых четырех веков, подверженные искушениям плоти и дьявола не меньше прочих, воздерживались от мирских соблазнов. Ты мог обратиться, оставшись вором, но не мог, обратившись, остаться аристократом.

Однако после Константина шансы преуспеть в жизни открылись как раз для христиан, тогда как язычники, даже не подвергаясь преследованиям, стали общественным посмешищем.