Занавес опускается - Найо Марш

– Я тихенько-тихенько, как маленькая серенькая мышка. Только сказать, что обед уже на столе… Патриция! – завопил он, увидев свою юную родственницу. – Дрянной ребенок! А ну, шагом марш в западное крыло! Как ты посмела сюда явиться, чудовище?

Панталоша свирепо ухмыльнулась.

– Привет, нюни-слюни, – сказала она.

– Ну подожди! Попадешься на глаза Старцу, тогда узнаешь! Ох, он тебе покажет!

– Почему?

– Почему?! А то ты не догадываешься. У самой все руки в гриме, а она еще спрашивает почему.

И Панталоша, и Агата изумленно вытаращили глаза. Панталоша посмотрела себе на руки.

– Это ее краска, – она кивнула на Агату. – И это не грим.

– Неужели ты станешь утверждать, – продолжал Седрик, строго грозя пальцем, – неужели ты станешь утверждать, исчадье ада, что это не ты забралась к Старцу в спальню, когда он позировал миссис Аллен, и что это не ты написала гримом вульгарное оскорбление на его зеркале? Более того, не собираешься ли ты утверждать, что красные усы Карабасу намалевал кто-то другой?

С ошарашенным видом – Агата была готова поклясться, что это не притворство, – Панталоша повторила свое недавнее заявление:

– Не понимаю, о чем ты говоришь. Я ничего не сделала.

– Расскажи это своему дедушке, – с наслаждением посоветовал Седрик, – посмотрим, как он тебе поверит.

– Нуф-Нуф меня любит! – распаляясь, закричала Панталоша. – Он меня любит больше всех. А тебя терпеть не может. Он про тебя сказал, что ты… это… как его… жеманный вертопрах! Вот!

– Подождите, – поспешно сказала Агата. – Давайте разберемся. Вы говорите, Панталоша якобы что-то написала гримом на зеркале сэра Генри. А что именно?

Седрик кашлянул.

– Милейшая миссис Аллен, мы не допустим, чтобы вы расстраивались из-за…

– Я не расстроилась. Что было написано на зеркале?

– Мама, конечно бы, это стерла. Она убирала в его комнате и увидела. Начала в ужасе искать тряпку, но в это время Старец вошел и узрел. Он так бушует, что еще немного, и Анкретон, даст бог, рухнет.

– Но что там было написано? Я вас спрашиваю.

– «Дедушка – чертов старый дурак», – сказал Седрик, и Панталоша хихикнула. – Вот, пожалуйста! Видели? Совершенно ясно, что это написала она. И ясно, что она же раскрасила кота.

– Это не я! Не я! – В девочке вдруг произошла перемена – дети часто повергают нас в недоумение такими мгновенными переходами из крайности в крайность, – она скривила лицо, нерешительно лягнула Седрика в ногу и разразилась бурными слезами.

– Ах ты, дрянь! – Седрик отпрыгнул в сторону. Панталоша повалилась в проход, старательно заверещала и начала колотить по полу кулаками.

– Вы все меня ненавидите, – всхлипывая, кричала она. – Звери вы и гады! Лучше бы я умерла!

– О-ля-ля! Как противно. Сейчас у нее будет припадок или что-нибудь в том же духе.

В эту минуту в театр вошел Поль Кентиш. Быстро прохромав по проходу, он схватил сестру за шиворот, как котенка, рывком поднял высоко вверх и хотел поставить на пол. Но Панталоша поджала ноги и, болтаясь, повисла в воздухе – Агата даже испугалась, что она задохнется.

– Панталоша, сейчас же прекрати! – приказал Поль. – Ты и так уже столько всего натворила.

– Одну минутку, – вмешалась Агата. – Мне кажется, она не виновата. По крайней мере в том, в чем вы ее подозреваете. Здесь какая-то путаница. Я уверена.

Поль разжал руку. Панталоша села на пол и заплакала навзрыд – ну просто самый разнесчастный ребенок на свете!

– Не волнуйся, – утешила ее Агата. – Я им объясню. Я знаю, что это не ты сделала. Я дам тебе краски, и, если ты не передумала, будешь рисовать.

– Ей не разрешается выходить из западного крыла, – сказал Поль. – Каролина Эйбл сейчас за ней придет.

– Спасибо тебе, господи, и за малые дары, – вставил Седрик.

Мисс Эйбл прибыла почти тотчас, окинула свою подопечную профессионально-бодрым взглядом и объявила, что время обедать. Панталоша как-то по-особенному посмотрела на Агату и поднялась на ноги.

– Подождите… – Агата замялась.

– Да? – жизнерадостно откликнулась мисс Эйбл.

– По поводу этой истории с зеркалом… Мне кажется, Панталоша вряд ли…

– В следующий раз, когда на нас нападет такое же настроение, мы придумаем гораздо более умное занятие, верно, Патриция?

– Понимаете, я думаю, что она этого не делала.

– У нас уже очень хорошо получается откровенно рассказывать, что мы вытворяем, когда нам хочется напроказить, – да, Патриция? Всегда лучше сразу уяснить себе причины и больше не вспоминать.

– Да, но…

– Обед! – с непререкаемым оптимизмом воскликнула мисс Эйбл и без больших хлопот вывела Панталошу из театра.

Седрик всплеснул руками:

– Милейшая миссис Аллен, почему вы так уверены, что зеркальное послание Старцу сочинила не Панталоша, а кто-то другой?

– Разве она называет его «дедушка»?

– В общем-то нет, – сказал Поль. – Я ни разу не слышал.

– И более того… – Агата вдруг остановилась на полуслове.

Седрик во время этого разговора прошел к ее рабочему столику и стоял там, вытирая тряпкой палец. Только тут Агата вспомнила, что, когда он размахивал руками перед Панталошей, на указательном пальце правой руки у него было темно-розовое пятнышко.

Он перехватил ее взгляд и бросил тряпку.

– Ах-ах, любопытство погубило кошку. Я залез рукой прямо в краску.

Но темно-розовой краски на палитре не было.

– Так что? – визгливо спросил Седрик. – Мы идем обедать?

III

Включив карманный фонарик, Агата осматривала поручень перил. Краску никто не счистил, и она застыла липкой коркой. Агата ясно видела на ней отпечаток собственной руки. Остальная поверхность краски была гладкой. Судя по всему, краску нанесли кистью, а не просто выдавили из тюбика. На каменной стене над перилами, правда всего в одном месте, виднелись бледные красные отпечатки двух пальцев. Вглядываясь в них, Агата представила себе, как бы сейчас посмеялся над ней Родерик. Пятнышки были маленькие, но все же больше, чем отпечатки пальцев ребенка. Может, какая-нибудь горничная дотронулась до перил, а потом случайно прикоснулась к стене? Но на поручне не было никаких следов, кроме тех, которые оставила она сама. «Рори, конечно бы, их сфотографировал, – подумала Агата, – но разве можно по этим отпечаткам что-то определить? Из-за неровностей стены нарушены все линии, я бы даже не сумела их скопировать». Она уже собралась уйти, когда свет фонарика упал на предмет, торчавший из щели между ступенькой и стеной. Приглядевшись, Агата узнала одну из своих кистей. Когда она ее вытащила, то обнаружила на ней густой слой полузасохшей темно-розовой «крапп-марены».

Агата спустилась на пролет ниже. Там, на промежуточной площадке, была та самая дверь, которая, как почудилось ей вчера, когда она шла спать, тихо закрылась при ее приближении. Сейчас дверь была закрыта неплотно, и Агата осторожно ее толкнула. За дверью оказалась ванная комната, отделанная в викторианском стиле.

«Вот как! – рассердилась она. – Фенелла могла бы предупредить, что у меня есть собственная ванная».

Вытаскивая кисть из щели, Агата перепачкала руки краской и сейчас решила их вымыть. Она подошла к мраморной раковине – на лежавшем сбоку куске мыла были пятна «крапп-марены». «Это какой-то сумасшедший дом!» – подумала она.

IV

В тот день сэр Генри позировал только после обеда. На следующее утро – было воскресенье – Анкреды всем домом (включая Агату) отправились на службу в Анкретонскую церковь. Однако во второй половине дня сэр Генри все же уделил Агате час. Ей было ясно, что портрет надо начинать с лица. Общую схему картины она вчерне набросала за первые два сеанса, сочетание резких контрастов и размытых теней давало впечатляющий эффект. А фон и детали она допишет потом, сэр Генри ей для этого не нужен. Пока у нее все шло хорошо. В портрете не проглядывало и намека на декоративную парадность, которой она так боялась. Агата часто возвращалась мыслями к «Макбету». Пронизывающее пьесу тревожное предчувствие страшной трагедии определяло выбранное Агатой композиционное и цветовое решение. Работая, она отчетливо ощущала, как картина властно ведет ее за собой, – а подобное ощущение возникает у художника, лишь когда все действительно получается отлично.

На четвертом сеансе сэр Генри, вероятно предавшись воспоминаниям, вдруг произнес строки, которые она столько раз перечитывала:

…Меркнет свет. ЛетитК лесной опушке ворон…[19]

Его голос раздался в тишине так внезапно, что она чуть не выронила кисть и, пока он не закончил, неподвижно ждала, сердясь на себя за шевельнувшийся в душе неподдельный страх. Когда он замолчал, она, не зная, что сказать, тоже молчала, но, кажется, старик прекрасно понял, как сильно подействовал на нее этот неожиданный и вроде бы никому не адресованный спектакль.