Занавес опускается - Найо Марш

– Относительно молодая, – вставил Седрик.

Прижав руки к груди, Полина обвела родственников просительным взглядом.

– Я придумала! Слушайте, все! Буду совершенно откровенна и беспристрастна. Понимаю, я ее мать, но это к делу не относится. Панталоша!

– При чем тут Панталоша, мама? – нервно спросил Поль.

– Твой дедушка обожает малышку. Что, если Панталоша по-детски намекнет ему?..

– Ну да, конечно, – хмыкнул Седрик. – Обовьет его за шею своими детскими ручонками и пролепечет: «Деду-ска, скази, когда от нас уедет эта нехолосая тетя?» Вы это, что ли, предлагаете? Простите, но я сомневаюсь, что такое перевоплощение ей по плечу.

– Он ее обожает, – сердито повторила Полина. – Он с ней как большой ребенок. Когда видишь их вместе, слезы на глаза наворачиваются. Разве нет, Миллеман?

– Почему же нет? Еще как наворачиваются.

– Перестань, мама, – резко сказал Поль. – Панталоша просто подыгрывает деду, вот и все.

– А кроме того, Панталоша дружит с Соней, – заметил Седрик. – Их водой не разольешь.

– Как я случайно узнала, это мисс Оринкорт подговорила Панталошу сыграть со мной ту глупую шутку в воскресенье, – сказала Миллеман.

– Что она еще выкинула? – спросил Седрик.

Фенелла хихикнула.

– Я шла в церковь, а она приколола мне сзади к пальто очень глупую записку, – сухо ответила Миллеман.

– И что же там было написано, Милли? – с жадным любопытством спросил Седрик. – Ну, пожалуйста, скажи!

– «Паровой каток. Берегись – придавит!» – вместо Миллеман ответила Фенелла.

– Не будем отвлекаться, – призвала всех Миллеман.

– Вы меня извините, – торопливо воспользовалась паузой Агата, – но, с вашего позволения, я, пожалуй…

На этот раз ей удалось вырваться. Анкреды рассеянно пожелали ей спокойной ночи. Она отказалась от провожатых и ушла, чувствуя, что, едва закроет за собой дверь, они опять примутся за свое.

Погруженный в глухую тишину зал освещала всего одна лампа, камин погас, и в зале было очень холодно. Поднимаясь на второй этаж, Агата впервые ощутила, что у этого дома есть своя собственная душа. Дом простирался вокруг нее во все стороны, как неизведанная страна. Анкретон был особым миром, вобравшим в себя не только эксцентрические чудачества Анкредов, но также их потаенные мысли и мысли их предков. Когда она дошла до картинной галереи, тоже погруженной в полумрак, гостиная представилась ей далеким, затерянным в неизвестных краях островом. Висевшие по обе стороны посредственные портреты и туманные пейзажи, казалось, жили собственной жизнью и глядели на идущую мимо Агату с холодным безразличием. А вот наконец и тот коридор, откуда лестница ведет в ее башню. Она на миг застыла. Может, почудилось, или действительно кто-то мягко закрыл невидимую снизу дверь на промежуточной площадке под ее комнатой? «Наверно, подо мной кто-то живет, – подумала она, и, неизвестно почему, от этой мысли ей стало не по себе. – Чепуха!» Она повернула выключатель у подножия лестницы. Первый виток ступеней скрывал лампу от глаз, и круглый изгиб стены, выступавший из темноты, казался ей чем-то загадочным.

Агата стала быстро подниматься по ступенькам, надеясь, что в ее белой комнате еще горит камин. Завернув за очередной поворот, она приподняла правой рукой подол длинного вечернего платья, а левой нащупала узкий поручень перил.

Поручень был липкий.

Резко отдернув руку, она посмотрела на нее. Ладонь была запачкана чем-то темным. Падавшая от стены тень мешала разглядеть как следует, и Агата шагнула на свет. Пятно на ладони было красного цвета.

Прошло, должно быть, секунд пять, прежде чем она поняла, что это краска.

Глава пятая

КРОВАВЫЙ МЛАДЕНЕЦ

I

На следующее утро в половине одиннадцатого, обвесившись коробками красок и подхватив под мышку рулон холста и подрамник, Агата отправилась в маленький театр. Следуя за Полем и Седриком, которые несли ее мольберт, она прошла по отходившему от зала коридору, потом, миновав обитую сукном дверь, за которой, как, пыхтя, сказал Седрик, «вольно буйствовали трудные дети», повернула направо и оказалась в торцовой части этого огромного, запутанного дома. Не обошлось без происшествий: когда они шли мимо комнаты, где, как впоследствии узнала Агата, была малая гостиная, дверь распахнулась и в проеме возник спиной к ним коренастый толстяк, сердито кричавший:

– Если вы не верите в мое лечение, сэр Генри, у вас есть простой способ его прекратить. Вы упрямы как баран, и я буду только рад избавить себя от неблагодарного труда выписывать рецепты вам и вашей внучке.

Агата предприняла героическую попытку проскользнуть вперед, но Седрик остановился как вкопанный и, с живейшим интересом прислушиваясь, косо опустил мольберт, перегородив коридор.

– Ладно, ладно, не кипятитесь, – прогудел невидимый сэр Генри.

– Вы мне надоели, и я умываю руки! – объявил толстяк.

– Ничего подобного. И не грубите, Уитерс. Терять пациентов не в ваших интересах, мой дорогой. Вы должны лечить меня более добросовестно, и когда я по-дружески делаю вам замечания, извольте относиться к ним соответственно.

– Черт знает что! – возмутился толстяк, и в его голосе прозвучало отчаяние. – Заявляю официально: лечить вас я отказываюсь! Это мое последнее слово.

В наступившей тишине Поль безуспешно попытался оттащить Седрика от двери.

– Я не приму ваш отказ, – наконец сказал сэр Генри. – Успокойтесь, Уитерс, не выходите из себя. Вы должны понимать, что у меня хватает поводов для раздражения. Более чем хватает. Не сердитесь же на старого друга за его вспыльчивость. Договорились? Вы не пожалеете. Закройте-ка дверь, я вам кое-что скажу.

– Все правильно, – прошептал Седрик. – Он сейчас скажет, что внесет его в свое завещание.

– Господи, ну сколько можно? – поторопил Поль, и они пошли дальше.

Полчаса спустя Агата уже установила мольберт, натянула холст на подрамник и приготовила бумагу и картон для предварительных набросков. Крохотный театр был совсем как настоящий, с довольно глубокой сценой. Задник из третьего акта «Макбета» поражал простотой и продуманностью. Художник-декоратор прекрасно передал все то, что вложила Агата в первоначальный эскиз. Перед задником были под нужным углом установлены низкие объемные декорации колодца. Агата поняла, куда она поместит центральную фигуру. И она не станет придавать фону черты реального пейзажа. Нет, пусть будет видно, что это откровенные декорации. «Хорошо бы еще, чтобы откуда-нибудь свисала веревка, – подумала она. – Хотя Анкредам это вряд ли понравится. Главное, чтобы он позировал стоя!»

Седрик и Поль принялись показывать, что можно сделать со светом. Настроение у Агаты было отличное. Запахи холста и клея, ощущение, что рядом с ней работают другие, – все это ей нравилось. Даже Седрик сейчас, в маленьком театре, изменился в лучшую сторону. Действуя со знанием дела и понимая Агату с полуслова, он не позволил Полю затопить сцену потоком ослепительного света, а велел ему остаться возле рубильника, сам навел одинокий луч прожектора на то место, которое она показала.

– А задник нужно подсветить очень мягко! – закричал он. – Поль, ну-ка включи рампу.

И к радости Агаты, сцена замерцала в точности как ей хотелось.

– Да, но вам же не будет видно холста! – всполошился Седрик. – Боже мой! Как же вы увидите, что вы пишете?

– Я могу дотянуть сюда дежурный свет, – предложил Поль. – Или раздвинем занавеси на окне.

Седрик с мучительным вопросом в глазах уставился на Агату.

– Но свет из окна попадет на сцену и будет мешать, – сказал он. – Или не будет?

– Можно попробовать.

Повозившись с ширмами, они наконец умудрились расставить их так, что свет из окна падал только на мольберт и не мешал Агате хорошо видеть сцену.

Часы на центральной башне – они, разумеется, назывались Большие часы – начали бить одиннадцать. За кулисами открылась и закрылась дверь, и ровно с одиннадцатым ударом на освещенной сцене, как по сигналу, появился сэр Генри в образе Макбета.

– Вот это да! – прошептала Агата.

– Удручающе нелепый костюм, – сказал ей на ухо Седрик. – Но, при всей его нелепости, по-своему хорош. Или вы так не думаете? Слишком затейливый?

– Для меня – нет, – отрезала Агата и пошла к сцене поздороваться со своим натурщиком.

II

В полдень Агата оторвалась от работы, прислонила набросанный углем эскиз к бордюру сцены и отошла на несколько шагов в глубь прохода. Сэр Генри, кряхтя, снял шлем и неуверенно прошагал к стоящему в кулисах креслу.

– Наверно, хотите отдохнуть? – покусывая палец и вглядываясь в рисунок, сказала Агата.

– Да, кажется, капельку устал.

Но по его виду она поняла, что устал он гораздо больше, чем капельку. К сеансу он загримировался, положил под глаза темные тени, подкрасил усы и подклеил к эспаньолке длинные пряди накладных волос. Даже под слоем грима лицо его выглядело осунувшимся, и голову он держал уже не так прямо.