Синдром Феникса - Алексей Слаповский

Гоша, не имея понятия о своей личности, готов был на любое предложение. И послушно сказал:

— Да, авторитет.

— Неужели? — весело изумился охранник.

Взял авторитета Гошу за ворот и вышиб им дверь, благо та открывалась наружу.

Кумилкин и Одутловатов вымелись сами, не дожидаясь той же участи.

Гоша сгоряча бросился обратно — и получил опять тычка, не сумев дать сдачи: его умение куда-то улетучилось. Или просто пьян был.

Веселье кончилось.

На другое утро они проснулись больные и вялые. Весь день лежали и пили воду. К вечеру Одутловатов сварил макарон, ели с отвращением, но с чувством долга: жить надо, питаться надо.

Потом два дня существовали впроголодь, потом Одутловатов получил пенсию, решили сначала купить продуктов впрок: крупы, вермишели, маргарина — того, что попроще, подешевле.

А остальное, естественно, прогуляли.

К исходу недели пребывания у дяди и племянника Гоша заболел. Лежал в поту, дрожал, все время просил пить. Лечили аспирином — других лекарств не было.

К ночи Гоше стало совсем худо, он стал горячим, губы обметало, глаза воспалились.

— Подохнет еще тут, — сказал Кумилкин. — Хлопот не оберешься.

— Надо Татьяне сказать.

— А ей он нужен? Он ей кто? Он ей никто.

— Жили же вместе.

— Это пока он здоровый был и при деньгах!

Но Одутловатов решил все же сходить к Татьяне.

— Твой-то помирает вроде, — сказал он.

— Какой это мой? Нет никаких моих у меня, кроме детей! — отрезала Татьяна. Потом спросила: — А что с ним?

— Температура высокая. Бредит даже.

— Не заразно?

— Откуда я знаю?

— “Скорую помощь” вызывайте.

— Ее вызовешь… Сама знаешь: без прописки у нас и в больницу не берут. Только на кладбище. С биркой на ноге.

— А меня не касается!

— Ну, извини…

И Одутловатов поплелся к дому. Но Татьяна окликнула его:

— Стой!

11

Она предусмотрительно захватила свою тележку-арбу — и ненапрасно: Гоша не только ходить, встать не мог. С помощью Кумилкина и Одутловатова Татьяна уложила Гошу на тележку, повезла домой.

Поместила, как и прежде, в сарае.

Три дня Гоше было худо, на четвертый стало легче, температура спала. Лежал слабый, тихий. Регулярно впадал в сон, а во сне что-то бормотал. Татьяна прислушивалась.

— Не виноват я, — жалобно говорил Гоша.

А потом ласково:

— Мамочка, я мыл руки, мыл, мыл… И раму, мама, мыл, мыл…

А потом деловито и строго:

— Ввиду этого перспективы продвижения данного бренда представляются сомнительными!

А потом запел:

— Милая моя, солнышко лесное…

А потом вдруг скороговоркой:

— Gelbe Blumen blьhen beim Birnbaum. Blьhen beim Apfelbaum blaue Blumen?

Лидия, навестившая Татьяну, пившая чай, как всегда, за столом в саду, прислушалась:

— Чего это он? На каком это?

— На немецком, что ли? — предположила Татьяна, сама учившая в школе немецкий и услышавшая знакомые звуки. — Школу, наверно, вспомнил.

Гоша же продолжил — складно и дробно:

— To sit in solemn silence in a dull dark dock

In a pestilential prison with a life long lock

Awaiting the sensation of a short sharp shock

From a cheap and chippy chopper on a big black block.

— А это уже английский, похоже. Слушай! А он не шпион случайно? — ужаснулась Лидия. Ужаснулась, впрочем, без особого ужаса, скорее даже с интересом.

— Если бы шпион, он бы на одном языке говорил.

— А он международный! И потом их так учат, что они все языки знают. Недаром же мне казалось, что он как-то не так по-русски говорит.

— Что значит — не так?

— Ну, слишком правильно. И матом не ругается.

— Уже научился… Он вообще изменился очень, Лида, — горестно сказала Татьяна. — И не в лучшую сторону. Вот поправится — буду избавляться от него.

12

Но избавиться как-то не получилось. Гоша после болезни присмирел и даже изъявил желание поработать:

— Ты чего-то там помочь просила?

— Если бы ты что умел! Ну, тележку мне на базар отвези.

Гоша повез.

Им встретился Валерий, пребывавший, как всегда теперь, в праздничном настроении.

— Привет живой рабочей силе! — язвительно поздоровался он с Гошей. И похвалил Татьяну: — Молодец, Таня! Умеешь мужиков использовать!

Гоша ощетинился.

— Мужик, тебя не трогают? — спросил он.

— Чего такое? — изумился Абдрыков, считавший себя весьма сильным, хотя жизнь неоднократно доказывала ему обратное.

— А того. Подержи, Таня!

Татьяна машинально подставила руки, принимая тележку, а Гоша шагнул к Абдрыкову, резко толкнул его, и тот бесславно свалился в канаву.

Лежа там, он обиженно кричал:

— Так я тоже сумею! Без предупреждения!

Гоша, смеясь, взялся за тележку и покатил ее.

— Радуется, как дурачок, — пробормотала Татьяна, косясь на него.

Мужа ей было не жаль, но видеть унижение человека, пусть даже никчемного, она не любила.

На рынке Татьяна привычно и безнадежно торговалась с Муслимом, а Гоша весело смотрел по сторонам.

— Надо же, сколько всего… Хороший базарчик… И барахлом торгуют…

С трудом оторвавшись от приятного зрелища, он вслушался в диалог Муслима и Татьяны — и ввязался:

— Черненький, ты не наглей! — сказал он Муслиму.

Муслим, человек сдержанный, хоть и южный (там вообще гораздо больше сдержанных людей, чем принято считать), умолк на полуслове, поиграл желваками на скулах и, проглотив ком в горле, спросил Татьяну:

— Он тебе кто?

— Да помогает… Дальний родственник.

— Скажи ему, пусть уйдет.

— Отойди, в самом деле, — попросила Татьяна.

— Не любим правду! — заключил Гоша, хотя никакой особой правды в его словах не было.

И отошел.

— Дикий он у тебя, — заметил Муслим.

— Из деревни, — оправдалась Татьяна.

— А есть ведь нормальные мужчины, — напомнил Муслим, улыбнувшись.

— Да есть, — вздохнула Татьяна, знавшая об этом скорее теоретически: ведь где-то они действительно должны быть.

— Так в чем же дело? — спросил Муслим.

— А в чем?

— Не понимаешь?

Татьяна поняла — по ласковому прищуру глаз Муслима и по их особенному блеску. Но сказала невинно:

— Где уж нам понять. Ладно, пошла я.

Она осмотрелась: где Гоша?

13

А Гоша шел по рынку изменившейся походкой: легкой и плавной. Походкой охотника. То ткань рубашки помнет, как бы оценивая прочность и качество, то ботинки пальцем щелкнет, будто проверяя износоустойчивость, а сам, между прочим, смотрит не на конкретные вещи, а на всё сразу. Видит: вот торговец засунул купюру в толстый бумажник, вот покупательница достала из кармана кофты портмоне…

А вот табачный ларек. Сигареты дело дорогое, наличности тут немерено. Гоша увидел в окошко, как продавщица в ларьке приняла очередные деньги от покупателя и положила их в коробку из-под обуви, где было уже довольно густо. Он прошел несколько раз мимо. Заглянул:

— Здравствуй, девушка!

— Привет, — отозвалась пятидесятилетняя девушка.

— Сигареты я у тебя прошлый раз брал, помнишь?

— Какие?

— Редкие. “Золотой колос” называются.

— “Золотое руно”?

— “Колос”.

— Не помню.

— Да вон они у тебя, наверху, — показал Гоша пальцем.

Продавщица посмотрела.

— Не вижу.

— Да вон, вон, ты так не достанешь, на табуретку встань.

Продавщица послушно встала на табуретку, осматривала стеллаж на задней стене, забитый разнообразными сигаретными блоками.

— Как ты говоришь? “Золотой колос”?

Продавщица обернулась, но не увидела покупателя.

И коробки с деньгами не увидела.

Охнув, вскрикнув, она спрыгнула с табуретки, выбежала из ларька и закричала:

— Вор! Вор!

Татьяна растерянно шла по рынку, толкая тележку и озираясь. Гоши не было, да и где его теперь увидеть: ловили вора. Крики, шум, люди мечутся. Тетка в цветастом халате, красная, зареванная, кричит:

— Такой лохматый, в желтой футболке! Всю дневную выручку… Паразит…

Татьяна аж похолодела.

Гоша ведь опять успел обрасти. И был в желтой футболке.

14

Вернувшись домой, она стала ждать.

И дождалась: вечером появился Харченко. С двумя милиционерами.

— Привет, — сказал он.

— Добрый вечер.

— Где сожитель?

— Какой он сожитель?

— А кто?

— Никто.

— Хорошо. Где этот никто?

— Не знаю. С утра не видела.

— А утром видела?

— Сам знаешь, видела. Доложили уж, наверно.

— То есть понимаешь, зачем я пришел?

— Ну, понимаю. Исчез он. Опозорил меня на всю жизнь, — сказала Татьяна.

— Может быть. Но, Таня, извини: служба есть служба. Обыск придется устроить.

— Какой еще обыск? Ты бы постеснялся при детях! — указала Таня на головы Толика и Кости, высунувшиеся из своей комнатки.

Головы скрылись.

Костя сказал: