Я печален печалью разлуки - Николай Гумилев

Леопард

Если убитому леопарду не опалить немедленно усов, дух его будет преследовать охотника.

Абиссинское поверье

Колдовством и ворожбоюВ тишине глухих ночейЛеопард, убитый мною,Занят в комнате моей.

Люди входят и уходят,Позже всех уходит та,Для которой в жилах бродитЗолотая темнота.

Поздно. Мыши засвистели,Глухо крякнул домовой,И мурлычет у постелиЛеопард, убитый мной.

«По ущельям ДобробранаСизый плавает туман.Солнце, красное, как рана,Озарило Добробран.

Запах меда и вервеныВетер гонит на восток,И ревут, ревут гиены,Зарывая нос в песок.

Брат мой, брат мой, ревы слышишь,Запах чуешь, видишь дым?Для чего ж тогда ты дышишьЭтим воздухом сырым?

Нет, ты должен, мой убийца,Умереть в стране моей,Чтоб я снова мог родитьсяВ леопардовой семье».

Неужели до рассветаМне ловить лукавый зов?Ах, не слушал я совета,Не спалил ему усов!

Только поздно! Вражья силаОдолела и близка:Вот затылок мне сдавила,Точно медная рука…

Пальмы… С неба страшный пламеньЖжет песчаный водоем…Данакиль припал за каменьС пламенеющим копьем.

Он не знает и не спросит,Чем душа моя горда,Только душу эту бросит,Сам не ведая куда.

И не в силах я бороться,Я спокоен, я встаю.У Жирафьего колодцаЯ окончу жизнь мою.

1919

«Нет, ничего не изменилось…»

Нет, ничего не изменилосьВ природе бедной и простой,Все только дивно озарилосьНевыразимой красотой.

Такой и явится, наверно,Людская немощная плоть,Когда ее из тьмы безмернойВ час судный воззовет господь.

Знай, друг мой гордый, друг мой нежный,С тобою, лишь с тобой одной,Рыжеволосой, белоснежнойЯ стал на миг самим собой.

Ты улыбнулась, дорогая,И ты не поняла сама,Как ты сияешь, и какаяВокруг тебя сгустилась тьма.

1920

Мои читатели

Старый бродяга в Аддис-Абебе,Покоривший многие племена,Прислал ко мне черного копьеносцаС приветом, составленным из моих стихов.Лейтенант, водивший канонеркиПод огнем неприятельских батарей,Целую ночь над южным моремЧитал мне на память мои стихи.Человек, среди толпы народаЗастреливший императорского посла,Подошел пожать мне руку,Поблагодарить за мои стихи.

Много их, сильных, злых и веселых,Убивавших слонов и людей,Умиравших от жажды в пустыне,Замерзавших на кромке вечного льда,Верных нашей планете,Сильной, веселой и злой,Возят мои книги в седельной сумке,Читают их в пальмовой роще,Забывают на тонущем корабле.Я не оскорбляю их неврастенией,Не унижаю душевною теплотой,Не надоедаю многозначительными намекамиНа содержимое выеденного яйца,Но когда вокруг свишут пули,Когда волны ломают борта,Я учу их, как не бояться,Не бояться и делать, что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,Единственно дорогим во вселенной,Скажет: «Я не люблю вас»,Я учу их, как улыбнуться,И уйти, и не возвращаться больше.А когда придет их последний час,Ровный, красный туман застелет взоры,Я научу их сразу припомнитьВсю жестокую, милую жизнь,Всю родную, странную землюИ, представ перед ликом БогаС простыми и мудрыми словами,Ждать спокойно Его суда.

1920

«О, сила женского кокетства!..»

И. Одоевцевой

О, сила женского кокетства!В моих руках оно само,Мной ожидаемое с детстваЧетырехстопное письмо!

Хоть вы писали из каприза,Но дар кокетства всё же дар.Быть может, вы и Элоиза,Но я? Какой я Абеляр?

Вы там на поэтичной званкеДержавинской, увы! увы!А петроградские приманки —О них совсем забыли вы.

Что вам, что здесь о вас скучаетСлегка стареющий поэт?Там, в электромагнитном рае,Вам до него и дела нет.

Вы подружились там с луною, —«Над Волховом встает луна».Но верьте слову, над НевоюОна не менее видна.

И ведь не вечно расставанье– «Уносит всё река времен» —Так, дорогая, до свиданья,Привет сердечный и поклон.

Осень 1920

«Вот гиацинты под блеском…»

Вот гиацинты под блескомЭлектрического фонаря,Под блеском белым и резкимЗажглись и стоят, горя.

И вот душа пошатнулась,Словно с ангелом говоря,Пошатнулась и вдруг качнуласьВ сине-бархатные моря.

И верит, что выше сводаНебесного Божий свет,И знает, что, где свободаБез Бога, там света нет.

Когда и вы захотитеУзнать, в какие садыЕе увел повелитель,Создатель каждой звезды,

И как светлы лабиринтыВ садах за Млечным Путем —Смотрите на гиацинтыПод электрическим фонарем.

До января 1921

«Какое отравное зелье…»

Какое отравное зельеВлилось в моё бытие!Мученье моё, веселье,Святое безумье моё.

1921

Шестое чувство

Прекрасно в нас влюбленное виноИ добрый хлеб, что в печь для нас садится,И женщина, которою дано,Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарейНад холодеющими небесами,Где тишина и неземной покой,Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.Мгновение бежит неудержимо,И мы ломаем руки, но опятьОсуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,Следит порой за девичьим купаньемИ, ничего не зная о любви,Все ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощахРевела от сознания бессильяТварь скользкая, почуя на плечахЕще не появившиеся крылья;

Так век за веком – скоро ли, Господь? —Под скальпелем природы и искусстваКричит наш дух, изнемогает плоть,Рождая орган для шестого чувства.

1921

Слово

В оный день, когда над миром новымБог склонял лицо свое, тогдаСолнце останавливали словом,Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,Звезды жались в ужасе к луне,Если, точно розовое пламя,Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,Как домашний, подъяремный скот,Потому что все оттенки смыслаУмное число передает.

Патриарх седой, себе под рукуПокоривший и добро и зло,Не решаясь обратиться к звуку,Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянноТолько слово средь земных тревог,И в Евангелии от ИоаннаСказано, что Слово это – Бог.

Мы ему поставили пределомСкудные пределы естества.И, как пчелы в улье опустелом,Дурно пахнут мертвые слова.

1921

Канцона вторая

И совсем не в мире мы, а где-тоНа задворках мира средь теней.Сонно перелистывает летоСиние страницы ясных дней.

Маятник, старательный и грубый,Времени непризнанный жених,Заговорщицам-секундам рубитГоловы хорошенькие их.

Так пыльна здесь каждая дорога,Каждый куст так хочет быть сухим,Что не приведет единорогаПод уздцы к нам белый серафим.

И в твоей лишь сокровенной грусти,Милая, есть огненный дурман,Что в проклятом этом захолустьи —Точно ветер из далеких стран.

Там, где всё сверканье, всё движенье,Пенье всё, – мы там с тобой живем.Здесь же только наше отраженьеПолонил гниющий водоем.

Апрель 1921

«На безумном аэроплане…»

На безумном аэропланеВ звёздных дебрях, на трудных кручахИ в серебряном ураганеСтанешь новой звездой падучей.

До августа 1921

«Я сам над собой насмеялся…»

Я сам над собой насмеялся,И сам я себя обманул,Когда мог подумать, что в миреЕсть что-нибудь кроме тебя.

Лишь белая, в белой одежде,Как в пеплуме древних богинь,Ты держишь хрустальную сферуВ прозрачных и тонких перстах.

А все океаны, все горы,Архангелы, люди, цветы —Они в хрустале отразилисьПрозрачных девических глаз.

Как странно подумать, что в миреЕсть что-нибудь кроме тебя,Что сам я не только ночнаяБессонная песнь о тебе.

Но свет у тебя за плечами,Такой ослепительный свет,Там длинные пламени реют,Как два золоченых крыла.

Август 1921

«После стольких лет…»