Офицерша - Федор Крюков

Сундук Гаврил отобрал лишь при содействии станичной полиции.

Через две недели Онисим повез офицера Юлюхина на станцию, — Гаврил все ждал какого-то письма из Ковны, но так и не дождался. Тем не менее решил ехать.

За гумнами Гаврил распрощался с детьми, Варварой, с матерью, которая одна из семьи Юлюхиных пошла провожать его, с тещей. Он был пьян. Несколько раз принимался целовать детей и бормотал:

— Милые деточки! Я извернусь вскорости… моментально!.. И в город перевезу вас… учить буду…

Подвыпивший Онисим весело кричал:

— Брат, про гармонью не забудь! Как сулил!.. А женщины заливались слезами.

Гаврил, стоя на коленях в телеге, долго махал им фуражкой. Когда спустились в лог и скрылись из глаз родные лица, и церковка, и гумна, — чуть маячила лишь зубчатая стена верб и тополей, уже облетевших, — он бросил фуражку в телегу и, уткнувшись лицом в нее, затрясся от рыданий.

— Родимые мои!.. деточки мои!.. — воющим голосом повторял он.

— Брат, будя!.. — солидно уговаривал его пьяный Онисим. — Конечно, ты в расстроенных чувствиях, ну… все Бог!..

И, помолчав, прибавил:

— Про гармонью, пожалуйста, не забудь… Как слово дал…

XII

Третий месяц был на исходе, как уехал Гаврил Юлюхин, а никакой вести ни от него, ни о нем не было. Как в воду канул. Не только обещанных десяти рублей, — «порожнего» письма ни одного не прислал.

Варвара сперва ждала известий с нетерпением, тревожилась, ходила несколько раз на почту, спрашивала: не было ли ей письма и не попало ли оно, часом, в руки свекру, — боялась, что получит Макар письмо и утаит, не передаст ей. Потом и ходить перестала, — совестно было каждый раз встречать насмешливо мигающий взгляд молодого почтмейстера и слышать его снисходительное:

— Нет, милочка… пишут еще…

На Николин день Ларион упросил атамана послать «розыскную» бумагу — запросить полицейское управление г. Ковно, имеется ли в составе городской полиции околодочный подхорунжий Гаврил Макаров Юлюхин. Но вот уже месяц, как послали бумагу, а ответа на нее все нет…

Варвару сперва поместили было в доме, но когда выяснилась тщета надежд на ежемесячное поступление десяти рублей, отец выселил ее с детьми в кухню. Кухня была тесная, ободранная, с земляным полом, с слепыми окошками, пахла курятником. Варвара, как могла, привела ее в приличный вид, смазала пол, побелила печь и стены, добыла где-то цветок фуксию. Свекор сжалился, отдал ей кровать с периной и одеялом, сундук — ее кладку, — и стало в кухне тесно, но почти уютно.

Но нужда и неразлучные с ней унижения чувствовались на каждом шагу. Отец не раз попрекал куском, у ребятишек не было валенков и шубенок, даже дровами приходилось побираться. Был новый самовар — служивский, но чаю-сахару не на что было купить. Негде было добыть копейку. Не к чему приложить рук, и от невольного безделья, тоски и печальных бессонных дум еле двигались ноги, тело отяжелело, стало старым, малоподвижным. И уже заметно вырос живот, — под сердцем билась новая жизнь…

— Хоть бы в работницы к кому… — с тоской говорила Варвара.

— Да куда ты годишься? — с досадой и злобой возражала ей мать. — Пузо-то скоро по земи будешь таскать…

На улицу тяжело было выходить: ни вдова, ни мужняя жена… Слышала часто за собой насмешливое: «офицерша»…

И опять, как прежде, приставали казаки, ходили следом, обнимали, шептали любовные речи, звали, уговаривали…

Но теперь уже чужды и странны были ее душе эти мольбы и признания, холодно и безучастно слушала их Варвара. И прошлое, когда они имели власть над ней, когда была в них радость и соблазн непобедимый, представлялось далеким-далеким и невероятным, как юный сон… Жизнь глядела на нее суровыми очами, и без следа отлетела легкомысленная радость, смех звенящий, жажда рискованных и сердце тешащих ощущений… Грешным и тяжкому возмездию повинным казалось все это…

Об одном мечталось: о куске хлеба для детей. И, глядя на них, беспомощно слушая их плач или кашель, не раз думала она с холодной тоской: «Хоть бы прибрал вас Господь от греха…»

Заходил не раз подвыпивший, беспутный Ониска и с таинственным видом, полушепотом говорил:

— Заседатель наказывал: что чай пить к нему не зайдешь? «Приведи, — говорит, — магарыч мой…»

— Ну?..

— Ну, я обещал… Пойдем!

— Куды-ы… погань! распоряжается мной…

— Я же слово дал, что приведу…

— Вот распорядитель какой! Поди ты!..

— Вот стерва буланая! Зазналась… За честь бы должна признавать; он — офицер. Не как Карпушка Тиун… Да магарыч сулит и тебе, и мне…

— Скажи: пущай не мылится, бриться все равно не будет… Чтобы я пошла к нему? Черта с два!., расшибется!..

Прогоняла Ониску. Жаловалась на него отцу и матери. Отец ругался, а мать раз сказала:

— Ну что ж… дело твое такое теперь… Иде же взять копейку-то?..

На Крещенье была ярмарка. Прежде, бывало, Варвара целый день мерзнет в пестрой, нарядной толпе у балаганов и перед ярко разубранными каруселями. А ныне ни разу и не вышла на народ.

Вечером, когда укладывала спать детей, кто-то постучал в окно. Она вышла, отложила дверь. На дворе слышался голос Марьи:

— Сваха, иде у вас Варька-то?

— Тебе на что? — голос матери.

— Да к нам приехал офицер хоперский… Николай Иваныч… Ему надо економку, — не пойдет ли она?

— Не знаю. Может, пойдет…

Варвара вернулась в избу: заплакала Аришка — она третий день кашляла и жаловалась на голову. Вслед за нею вошла мать с Марьей. У Марьи шуба была надета в один рукав, — видно, что спешила. Да и запыхалась. Она давно уже помирилась с Варварой и — сострадательная душа — тайком иногда приносила ей по ведерку муки — ребятишкам на пышки.

— Варвара, пойдем к нам! — торопливо заговорила Марья. — Офицер у нас… Николай Иванович… Ему, — говорит, — економка нужна…

— Какая економка? — не очень дружелюбно спросила Варвара.

— Ну да не знаешь, что ль? Удовой человек… из себя полнокровный… Он хоть и подлеток, а свежий старик… Птицу привозил в ярманку — гусей, индюшек. Пять возов! — захлебываясь и спеша, говорила Марья: — При деньгах человек…

— Магарыч, что ль, посулил? Ты-то чего стараешься?

— Чудное дело! — развела руками Марья, искренне удивляясь. — Чего стараюсь? Из тебя и стараюсь. До кех же пор тебе у отца- матери на шее сидеть?

— Это ты правду, Машенька! — горько вздохнула мать, подпирая щеку рукой.

— Загулял с нашими. Свекор-то уж пьяный, через губу не переплюнет, а Семен еще держится. «Приведи, — говорит, — мне бабочку…» Погоревал: «Заудовел вот, — говорит, — хозяйство большое, а женского глазу нет… без женщины трудно в хозяйстве»… Пойдем, что ль?

— Вот, пойду еще!.. — резко сказала Варвара, не смущаясь присутствием матери. — Нехай сам идет…

— Да ведь совестится… чтобы мать ай отец чего не сказали…

— Скажут они! Мать отцу сколько раз уж говорила: «Не трожь ходить, чем же она будет кормиться? все мы ее будем кормить, что ль?..»

— Да ведь оно и правда, дочка… — с упреком вставила мать.

— Пойдем, Варька, чего там! — повторила Марья убедительно и веско. — Такой человек… офицер… за счастье надо признавать… «Хозяйство, — говорит, — у меня, слава Богу, да вот хозяйка похарчилась…» При капитале человек…

Варвара молчала. Чувствовала, что с нетерпением глядят на нее и мать, и Марья. Знают, зачем нужна она загулявшему старому офицеру. Знает и сама она. И не может смотреть на это просто, практически, трезво, как смотрят они. А ведь надо: копейки за душой нет… Но тошно сердцу, идет борьба в душе… Грешить грешила она, и много раз грешила, но никогда этот грех не рождался холодным и трезвым расчетом…

Тошно сердцу… Подумаешь, — по телу бежит дрожь отвращения…

— Не пойду я! — сказала она упрямо.

— И что ты за натурная такая! — звонко шлепнула по шубе рукой Марья, искренне изумляясь ее отказу. — Ведь тебе же добра желаю… вот ей-богу!..

— Не пойду! Нехай придет сам, — посмотрю, что за орел. Марья ушла. Слышен был во дворе ее раздраженный голос:

— Амбиционная какая! Кабы уж в сам-деле… а то… И еще голос Ониски:

— В чем дело?

— Да вот… для ней же хотела попрочить, — ломается…

— Нехай сюда идет, — говорит, — Ониска.

— Да опасается, кабы чего тут не было…

— Ничего не будет! Я ручаюсь за спокойствие!..

— Да боится…

— Нечего бояться! Пойдем, и я с тобой пойду. Ему скажу, чтобы ничего не боялся…

Онисим вошел в горницу, помолился и развязно сказал:

— Доброго здоровья, старички!..

Офицер Николай Иваныч, толстый, с голым черепом, с рыжими усами и седой щетиной на необъятном подбородке, сидел за столом рядом с пьяным, совсем осовевшим Макаром. Семен в розовой рубахе, забранной в штаны, стоял перед ними и, стуча себе в грудь пальцами, повторял нетвердым и извиняющимся голосом: