Офицерша - Федор Крюков

А тут одна скучная канитель, тягучая, вязкая. Голова тупеет, мутятся мысли. Иногда внезапно как будто прозвучит крепкое, ругательное слово. Оттого ли, что медленна и досадна работа или непосильна борьба с этим немым золотистым пространством и обидно сознание человеческой слабости, но хочется сорвать сердце чем-нибудь жестким и разительным…

— Штрафовать тебя, брат, надо… В Сибирь на коленки… Семен остановился и насмешливо покачал головой, глядя, как несколько раз перевернутая, перебитая, перетрушенная пшеница разлеталась и терялась под граблями Гаврила, и лишь пыль поднималась от них, словно боронил он землю.

— Не по уставу разве? — спросил робко Гаврил.

— Хуже бы, да некуда… Ну, ничего… Привыкнешь… Забыл за пять лет-то…

Приехала Варвара — с подбитым глазом, — привезла мягких пирогов. Не выпрягая лошади, пришла посмотреть на работу. Взяла грабли у Гаврила, легко и умело прошла по ряду, — колосья не разбегались у ней, не топорщились врозь на валу, а ложились ровно, как волосы под гребнем. Она ничего не говорила, но по ее молчанию Гаврил чувствовал, что она, как и Семен и Иван Борщ, глядит на него здесь сверху вниз. И закипала горечь обиды в душе.

— Поди-ка мерина выпряги, — сказала Варвара, начиная новый ряд.

Он догадался, что она посылает его отдохнуть, — и его охватила злоба на это снисходительное отношение к его усталости и неумелости.

— И сама не барыня, — сказал он, сердито вырывая у нее из рук грабли.

— Ну, идите, идите! — закричал весело Семен. — Вари обедать, кума Варька, — пора… Да свари его благородию, офицеру, нашей польской каши послаже, — кормить надо… А то он там на казенных супах всю силенку растерял… Я бы и сам сварил, — я слово знаю, — да надо вот эту кулижку добить…

— Правда, Семен, ты слово знаешь? — засмеялась Варвара.

— Да а то что же? Это же очень просто… Одно: подучиться, и все…

— А баб присушивать можешь?

— Да один стишок знаю.

Гаврил предоставил Варваре выпрягать мерина, а сам, как дошел до арбы, бросил в тень полость, лег и с удовольствием распрямил ноющую спину и поясницу. Вверху, высоко сияло голубое небо, и жидкими, прозрачными косичками обронены были на нем редкие белые облачка. Было так хорошо лежать, курить папиросу, чувствовать тихое нытье в пояснице, гудение в ногах и тихое лобзание шепчущего ветерка, смотреть на блоху, прыгающую по полости, на руки в пыли, сразу принявшие характерный рабочий цвет…

Он лежал и смотрел вокруг, не поднимая головы. Копны, если смотреть на них так, снизу, казались высокими, величественными, и маленькая неровность поля, которой почти не замечал он на ногах, теперь глядела уже серьезной горой. И копны, и гора казались отодвинутыми далеко-далеко на горизонте.

Варвара выпрягла и спутала мерина, обтесала топором подсошки, чтобы повесить казан[3] и чайник, — стук топора казался Гаврилу долетающим издали, из-за балки, — развела огонь. Огонь вспыхнул, лизнул черные бока казана, зафурчал. Синеватый дымок побежал вверх и растаял в золотом блеске полудня. За балкой звонко, протяжно кричал детский голос, кого-то звал.

— Ты бы пошел дровец принес, — сказала Варвара далеким и странным голосом.

— Потрудись сама, — сонным, ленивым голосом ответил он, боясь пошевельнуться.

— Фу, господин какой!

Но тут же он услышал ее шуршащие шаги: пошла к балке.

Подошел Семен, напевая песню, и сел на самом солнцепеке. Иван Борщ принес косу и начал опять отбивать ее: плохо режет… Варвара принесла сухих ветвей из балки.

— Иван, ты, говорят, про Ухана песню сложил? — сказала она, бросая охапку между оглоблей.

— Это у него обнаковение уж такое, — заметил Семен, — пьяный напьется, ходит и подплясывает:

Тра-на-на… тра-на-на… Сережа!..Не боюся Ухана… ну-к што жа…

— Я их ничуть не боюсь, — даром что он помощник атамана… Они лишь под людьми глядят, роют, а сами никудышные…

Гаврил встал. Неловко было показывать усталость, признаваться, что недолгая работа уже укатала его. Стал ломать ветки на дрова. Огонек проворно метался и острыми язычками лизал котел и чайник, — на фоне бледного золота и серо-черной земли, в ярком блеске солнца они казались вырезанными из вылинявшего кумача. Фурчал, похрипывал, огненной гривой метался под ветерком. Лоснился сине-черный равнодушный чайник, молчал. В казане закипала вода. Пахло разогретым пшеном. Иван стучал молотком, отбивая косу. Семен тонким голосом мурлыкал песню. Гаврил ломал сухую ветку, изъеденную червоточиной, кисловато пахнущую, — она ломалась послушно, хрупко, без щепы, как калач, испеченный на масле.

— Муха, что ль, глаз-то укусила? — спросил, ухмыляясь, Иван Борщ у Варвары.

— Муха, — нехотя, сердито ответила она.

— Сходила бы, тут заговаривает женщина одна. Говорят, на пользу идет…

Маревом дрожал горячий воздух над огнем. Вкусно пахло вареным пшеном, есть хотелось.

— Мне одна надысь встречалась сиротка, — стуча молотком, медленно цедя слова, говорил Иван Борщ. — «Ты что, — говорит, — дядя никогда не придешь, меня не проведаешь?» — «Да я — черт тебя знал! У меня нос-то собачий, что ль? Ведь у тебя Самойло?» — «Надобности нет, — говорит, — абы я приняла… Ай ты не казак…»

Гаврил лениво спросил:

— А ты, Иван Савельич, как видать, порядочный еще художник на эти участи?., по бабам?..

— А то раз меня Ермоличева Малашка нудила, — не смущаясь, продолжал хвастать Иван: — «Я, — говорит, — за тобой у реки целый день ходила, а ты мне ничего не сказал…» А я быков там искал…

— Вот черт! Борода уж зацвела, а насчет баб какой озорной! — сказал Семен и стал молиться на восход перед обедом.

Ели много, долго и торжественно. Ели кашу жидкую с сухарями и подсолнечным маслом, кашу крутую. Огурцы свежие и соленые, которые Варвара резала кружками, а казаки торжественно ждали и смотрели на ее работу ножом. Потом принялись за арбузы.

— Солдат Шильцын с унтером Теренковым спорил, — говорил Семен, стуча ломтем арбуза по опрокинутой чашке, чтобы вытрясти семечки. — «Ты за каких, — говорит, — стоишь? Медаль получил!» — «Я, — говорит, — присягал, мне деться некуда, — я за царя и стою, а ты в рывальционную ватагу перешел… Я сейчас иду к атаману: как это ты смеешь конфузить, что за пляску дают лик государя?..»

— За это следует, — сказал серьезно Гаврил.

— А как там народы живут, в Забранном краю, бедно? — спросил Иван Борщ.

— Не дай Бог! — качнул головой Гаврил. — Я сам самовидец: в холодную воду, например, возьмет горсть муки, всыплет и пьет… Копает канаву у какого-нибудь барона целый день за 15 копеек… И как хошь кормись… Да детей у него есть пять-шесть… Режь — кровь не потекет…

— Ха! — горестно крякнул Семен и встал, чтобы помолиться после обеда.

После обеда легли отдыхать, и Гаврил с трудов заснул так крепко, что едва добудилась его Варвара. Семен отрядил брата на просо: хлеб мягкий, и на нем учиться косить вольготнее, чем на перестоялой пшенице.

— Там ты можешь с прохладцей, — говорил Семен, снисходительно улыбаясь, — никто не подрежет, и хлебец уважительный. А тут чижало. Я со службы пришел да помахал косой в первый раз, а на другой день не встану: и бока, и руки, и все суставы как не мои…

Варвара осталась гресть и копнить пшеницу.

Косить просо показалось Гаврилу все-таки не легче, чем гресть пшеницу. Но он был один, пользовался тем, что его не видят, частенько останавливался, отдыхал и курил.

К вечеру стали наползать облачка. Замоложавело, засвежело, легче стало дышать. Стало тихо, глухо как-то. Вдали накрикивал кто-то песню, — смутно доносился голос, обрывался, терялся в пространстве, далекий и глухой. Где-то трещала косилка, — звук замирал, пропадал и снова вырастал. Плеснул мягкий крик перепела. Серенький, задумчивый колорит лег на степь. По дымчато-зеленому выступу меж боками балки шла к золотистому скирду новой пшеницы тонкая женская фигура, — четко вырезалась на самой линии горизонта, где задумчиво тянулись в ряд приземистые холмы.

Звенела музыка в зеленом с красно-бурыми кистями просе. Бесчисленные турлучки тянули, перебивая друг друга, свою долгую, таинственно-мудрую, меланхолическую песню. Стрекотали еще в траве веселые, разбитные кузнечики, сверчки, бесшабашные музыканты…

И тихую задумчивость и грусть навевал облачный, тихий вечер. Думалось Гаврилу Юлюхину о загадочной жизни с трудовым круговоротом, страхами, заботами, потом и грязью, о молчащей степи и тайне скудных полей с желтыми жнивьями и редкими копнами… Вот к чему с такой нетерпеливой тоской всегда стремилось сердце с чужой стороны, — к этому тихому и бедному простору, к однообразной, убогой, как серая эта жизнь, песне сверчков…

Простор, а тесно живется тут… Коротки и скудны радости. Долга и щедра нужда, изнурителен труд…