В советском лабиринте. Эпизоды и силуэты - Максим Ларсонс

Фукс, который должен был вернуться обратно в Германию, попросил меня, если это только возможно, проводить его до германской границы, так как он ни слова не понимает по-русски и везет с собой важные документы и бумаги.

Фукс обратился с этой просьбой также в комиссариат иностранных дел, и мне было поручено, с согласия моего непосредственного начальника, комиссара финансов Крестинского, проводить Фукса сначала до Петербурга, а затем до советской границы.

В двадцатых числах декабря, приблизительно 22-го, вечером, мы выехали из Москвы в Петербург. Кроме Фукса с нами ехали два австрийских коммуниста, Дуда и Мельхер, а также шесть солдат специальной стражи Наркоминдела. К комиссариату иностранных дел, помещавшемуся тогда в заднем флигеле гостинницы «Метрополь», где мы все уже собрались, подъехал грузовик. Из комиссариата вынесли ряд чемоданов, среди них сундук громадных размеров, и поместили их на грузовик. Все чемоданы были перевязаны и запечатаны. Мне, конечно, было неизвестно, что содержалось в чемоданах, но я был достаточно опытен, чтобы не задавать подобных вопросов.

Комиссар иностранных дел Чичерин лично просил меня приложить все усилия к тому, чтобы Фукс, его спутники и багаж в полной неприкосновенности проследовали через границу. На первый взгляд Чичерин производил впечатление редкостного чудака: неряшливо одетый, в коротких штанах не по росту, с толстым шерстяным обмотанным вокруг шеи шарфом, с лицом, на котором ясно виднелись следы бессонных ночей, он нервно шагал по своему кабинету.

Путешествие это по тем временам было очень рискованным предприятием. В то время не существовало границы, через которую можно было бы выехать из России обычным нормальным путем. Фукс возвращался обратно в Германию, а потому должен был следовать по обычному маршруту из Петербурга в Германию через Латвию и Литву. Везде по близости советских границ стояли неприятельские отряды: латвийские, литовские, польские и балтийский ландвер, через которые должен был проскользнуть Фукс со своими многочисленными чемоданами. Как разрешить задачу, куда и до какого пограничного места нужно было довести Фукса, было для меня столь же неясно, как и для него и его спутников. Но Фукс был настроен оптимистически и вполне убежден, что все кончится благополучно. Так же смотрели на это дело и оба австрийца. Я сам был фаталист, ибо вся жизнь все равно превратилась в одну сплошную авантюру. Итак, прежде всего едем в Петербург.

На Николаевском вокзале в Москве мы сначала не могли найти ни одного пустого вагона. Все было переполнено, все кричали и толкали друг друга. Под конец мы должны были удовлетвориться совершенно загаженным вагоном III класса, который к тому уже был занят проезжавшими матросами. Наша стража безуспешно пыталась заставить вооруженных матросов освободить вагон. Мы были поэтому вынуждены разделить вагон с матросами и заняли переднюю его часть. Наша стража не доверяла матросам, которые с любопытством глазели на все наше шествие с бесчисленными чемоданами. Всю ночь мы не сомкнули глаз.

В Петербурге мы пробыли несколько дней.

Мы посетили все вместе германский Совет Рабочих и Солдат в Юсуповском дворце и австрийский Совет во дворце бывшего австрийского посольства. Германские и австрийские товарищи приветствовали Фукса очень восторженно. Превосходный, сверкающий остроумием собеседник и рассказчик, он веселил все общество. В Юсуповском дворце он торжественно снялся в группе среди всех германских товарищей.

Мы вместе ездили также и в Петропавловскую крепость. Темнело. Силуэты крепости четко вырисовывались на фоне серого зимнего неба.

При въезде в крепость Фукс остановил машину.

Он вылез и попросил меня объяснить часовому, кто он такой.

«Скажите товарищу, что я приехал из Германии, где мы недавно также провели победную революцию и выгнали императора. Скажите ему, что я приношу ему привет от германских товарищей, которые всегда будут бороться бок о бок с советской Россией».

Я внимательно посмотрел на солдата. Русский крестьянин с тупым угрюмым лицом, совершенно замерзший в своей потертой шинели, он переступал с ноги на ногу и в эту минуту, вероятно, исключительно думал о том, как бы скорее смениться и отправиться в теплую казарму.

Поза и театральные жесты мне всегда были противны, в особенности в серьезных делах. В этот момент я почувствовал, как никогда до этих пор, что от смешного до великого только один шаг.

Мне тяжело было передать церемонное приветствие Фукса этому голодному и промерзшему на посту человеку, который видел нас, сытых и тепло одетых, подъехавших на автомобиле.

Я обратил внимание Фукса на то, что с часовым запрещено разговаривать и что часовой не имеет права отвечать. Фукс возразил мне: «А все же я должен Вас просить перевести мои слова». Тогда я обратился к часовому и передал ему на русском языке в точности приветствие Фукса. Часовой угрюмо посмотрел на нас и ничего не ответил.

Фукс попросил меня спросить часового, почему он не отвечает. Вся эта история становилась уж очень неловкой. Я не хотел задеть Фукса и указать ему на странность его поведения. Поэтому я спросил часового о причине его молчания. Часовой ворчливо ответил:

«А что же мне отвечать-то? Ну, и ладно! Проходите, проходите, товарищи».

«Ну, что же он сказал!» — спросил меня Фукс.

Я перевел ему ответ часового и сказал: «Ну, теперь пойдемте, тов. Фукс».

В сумерках вошли мы в крепость, быстро осмотрели старинный крепостной двор и вернулись обратно. На том же месте стоял все тот же часовой и мерз. Фукс кивнул еще раз часовому и мы молча поехали обратно в город.

В другой раз мы вместе посетили Максима Горького. Горький принял нас в своем кабинете, заваленном книгами. После обмена обычными приветствиями, после того как Фукс заверил Горького, что он его очень высоко ценит как писателя, а Горький уверял, что он в высшей степени интересуется выдающимися произведениями Фукса, разговор перешел на современное политическое положение.

Фукс говорил о германском перевороте, о войне, об огромном впечатлении, произведенном на весь мир великою революцией русских крестьян и рабочих, о сильном влиянии и содействии, оказанном ею перевороту в Германии.

Я совершенно точно переводил Горькому все, что говорил Фукс. Горький долго слушал то, что излагал ему Фукс, и затем стал отвечать, что он очень рад, что идеи русской революции пустили корни в Европе. Несомненно, что русская революция совершила много великого и составит яркую эпоху в истории человечества. Но он не знает, известны ли Фуксу отрицательные явления революции. Он, Горький, считает долгом своей совести заявить во всеуслышание, что всякое свободное движение в стране задавлено, что печать задушена, что свободное выражение своего мнения невозможно, что запрещена всякая отрицательная критика политических и хозяйственных мероприятий советской власти, что русские интеллигенты — духовные работники — подвергаются неслыханному обращению и должны влачить свое существование в ужасающих условиях. Обязанность свободного писателя в свободной стране заклеймить эти условия, содействовать устранению таких наростов, сообщить германской передовой печати об этих печальных явлениях.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});