В теснинах гор: Повести - Муса Магомедов

«Побежать бы теперь к Атаеву, сообщить, что в ауле мюриды», — думал Абдулатип. Он снял звезду и приколол ее на груди с внутренней стороны гимнастерки, — здесь он всегда будет чувствовать ее и отец не увидит. Противиться воле отца он не мог. «Как же сообщить Атаеву о мюридах?» — напряженно думал он. Мысли его были прерваны выстрелами. Стреляли со стороны аула. Слышались чьи‑то крики.

Со стороны могло показаться, что Чарахме нет никакого дела ни до выстрелов, ни до криков. Низко опустив голову, задумавшись, он медленно шел за сохой. Но Абдулатип прекрасно чувствовал, что на душе у отца неспокойно: с тревогой в глазах оглядывался он в сторону аула. Еще сегодня утром лицо его так и сияло радостью, когда он шел на поле. Он радовался хорошей погоде, не было лучшего дня, чтобы начать пахоту, радовался коню, о котором так долго мечтал. А сейчас брови нахмурены, лицо мрачнее тучи.

— Хватит пахать, — сказал он наконец, когда опять начались выстрелы, — коня нельзя морить голодом. — И он начал освобождать Тулпара от сохи, хотя поле и было распахано всего наполовину.

Издаг давно уже исчезла с поля под предлогом, что надо готовить обед, а на самом деле ей не терпелось узнать, что делают мюриды в ауле.

Абдулатип вел коня под уздечку, и отец медленно шел сзади, неся соху и остатки семян.

А в ауле был переполох и оживление. Дети, радуясь тому, что в аул приехало сразу столько верховых, водили коней мюридов на водопой, то там, то здесь слышалось ржанье и стук копыт. Женщины с тревогой выглядывали из окон веранды, предчувствуя недоброе.

Мужчины собрались на годекан. Здесь были и большинство из мюридов. Поднявшись на гладкий камень, десятки лет служивший сиденьем для стариков, говорил высокий розовощекий молодой человек, тот самый, который возглавлял конницу мюридов. У него были черные лоснящиеся усы, большие, навыкате, карие глаза. На нем — богатая черкеска с золотыми погонами. Левой рукой он держался за позолоченную рукоятку шашки, а правую протянул к годекану, где собрались аульские мужчины.

— Почетные мусульмане! — голос у него слегка хрипел. — Я обращаюсь к вам от имени нашего славного имама, волей Аллаха избранного главой Дагестана. Настало время газавата[12]. Кто рожден носить усы и папаху, возьмитесь за оружие и идите с нами против проклятых капуров[13], которые несут в наши горы несчастье, а взамен веры в Аллаха предлагают нам так называемую свободу. Эта свобода спать под одним одеялом, — довольный сравнением, он погладил усы, смотря, какое впечатление произвели его слова на собравшихся. — Мусульмане! Их знамя окрашено кровью, этот цвет не подходит нам, детям Аллаха. Объединяйтесь под зеленым знаменем газавата! — Он положил правую руку на пистолет, который висел у него на боку. Надменно взглянул на собравшихся.

— Мы готовы сражаться под знаменем имама, какой может быть разговор, — выкрикнул Дарбиш, сидевший среди мюридов. — Всем моим односельчанам мюриды — желанные гости. — Дарбиш говорил еще что‑то, но Абдулатип не слушал его. Он пробрался между ногами собравшихся вперед, чтобы рассмотреть получше говорившего белого офицера с золотыми погонами. Уже издали ему показался знакомым его голос. И вот теперь, подойдя совсем близко, он узнал в говорившем офицере брата Издаг. Звали его Гусейн. Он и раньше раза два приезжал к ним в гости, но тогда на нем не было этой дорогой черкески с газырями, этих погон и оружия. И папахи такой не было. Абдулатипу он никогда не нравился.

Разочарованный Абдулатип вернулся к отцу, который стоял в стороне от сходки, хотел сказать, что выступающий офицер — брат Издаг, но отец и сам узнал его. Он взял соху, положил ее на плечо.

— Возьми коня и пошли домой, — сказал он Абдулатипу, и сам пошел теперь впереди. Казалось, он был недоволен тем, что увидел во главе мюридов брата Издаг. Отец недолюбливал Гусейна, и каждый раз, когда тот приезжал, у отца с Издаг случались ссоры. «Не любишь моего брата, — зло упрекала Издаг мужа. — Из‑за ерунды споришь с ним. Хотя бы ради меня был с ним поласковее, он же братом должен тебе быть». — «Мы спорим потому, что обожаем друг друга», — отвечал Чарахма, не желая объясняться перед женой.

И вот теперь Гусейн появился в погонах. Удаляясь от сходки, Абдулатип еще слышал его хриплый резкий голос. «Знайте, мы не будем щадить тех, кто мутит души честных мусульман всякими большевистскими хабарами. Среди горцев сейчас снуют красные лазутчики. Да падет на них кара всевышнего. Своими руками буду стрелять их».

Отец и Абдулатип вошли к себе во двор и с удивлением остановились: к столбам были привязаны кони.

— Видал, Чарахма, наш‑то Гусейн офицером стал, — выходя на веранду, радостно сказала Издаг, вытирая мокрые руки о фартук. Она готовила еду. Из кухни несся ароматный запах мяса.

— «Наш Гусейн», — с горькой улыбкой повторил отец. Он бросил в сарай соху, подошел к стройному черному коню, на котором было седло с серебряными украшениями и красивая уздечка. С завистью потрогал их.

Издаг с охапкой сена подошла к коню.

— И нашего Тулпара не забудь, — не взглянув на жену, сказал Чарахма и медленно пошел в дом.

12

Когда разошлись люди со сходки, пришел Гусейн. В руках у него была плетка с ручкой из слоновой кости. За ним шел мюрид в большой, надвинутой по самые глаза папахе.

— Ты, Иса, расседлай коней, — приказал Гусейн мюриду. — Да смотри, держи ухо востро, как гончая. Сам знаешь: крепость отсюда — рукой подать, да и здесь, в ауле, полно красных лазутчиков. Тут отдохну немножко, а потом надо пойти поставить вокруг аула постовых, — он давал понять Чарахме, стоявшему тут же, во дворе, что он, Гусейн, далеко не последний человек в отряде. Отдав распоряжения своему адъютанту, он подошел к Чарахме, усмехнувшись в усы, подал руку. Абдулатипа, выскочившего на лестницу веранды, похлопал плеткой по голове. Издаг с сияющим лицом выскочила из комнаты. В одной руке держала стул, в другой пуховую подушку.

— Садись, брат, отдыхай. Ну, как там дела? — суетилась она возле Гусейна.

— Как дома? Мать только и знает, что причитает, что ей, женщине, делать. А отец жалеет, что стар, не может пойти с нами на газават против этих иноверцев, где, говорит, моя молодость.

— Бедный отец! Куда ему теперь на газават, — сказала Издаг.

— А вы, я вижу, поля мирно пашете? — Гусейн бросил недобрый взгляд на Чарахму.

— Весной не посеешь, осенью не соберешь, — неопределенно ответил Чарахма.

— До посева ли сейчас настоящим мужчинам, когда над горами нависла такая опасность.

— Вай! Какая опасность, брат?

— Что вы за люди! Или прикидываетесь ничего не знающими простаками? — недовольно сказал Гусейн. — Ненавижу таких простаков, — уже зло прибавил он. — Эти гяуры идут в горы со своим проклятым хуриятом, в аулах полным–полно красных лазутчиков, а вы будто бы и знать ничего не знаете. Какая опасность, спрашиваешь, сестра? Смерть или жизнь — вот так сейчас стоит вопрос.

— Вай, вай! — качала головой Издаг. — Спаси нас, Аллах, от беды.

— Аллах не может сам спуститься на землю, чтобы воевать за нас. Он дал нам сердце, чтобы не знать трусости, когда угрожают святой вере, голову, чтобы думать, руки, чтобы держать оружие. Аллах благословляет наш газават. А нам мужчинами надо быть в эти дни, иначе мы лишимся всего: и религии, и семьи, и детей, а вместо баранины русские заставят нас есть свинину, вместо «лаила» услышим их «ура». Вот что несут нам эти гяуры, — глуповатый Гусейн явно повторял чьи‑то слова, которые хорошо заучил.

— А что вы, мюриды, нам дадите? — спросил Чарахма, неторопливо скручивая папироску. Он явно хотел подразнить этого заносчивого юнца. Гусейн резко повернулся к Чарахме, словно бычок, укушенный оводом. Глаза из‑под тонких красивых бровей недобро сверкнули.

— Мы защищаем свободу горцев и законы шариата. Наш имам получил благословение всевышнего и собрал нас под своим зеленым знаменем! Те, кто погибнет в этой борьбе, попадут в рай, а кто останется жив, тот заслужит благословение Аллаха. Теперь газават священней, чем был в прежние времена. Эти красные — враги ислама, — Гусейн возбужденно забегал по комнате, он почти кричал. — Да я вижу, что их лазутчики и здесь уже поработали и смутили кое–кого, — он подозрительно взглянул на Чарахму. — Чувствую — предстоит нам здесь работенка, — он снова наконец сел, обиженно поджав тонкие губы.

— Не обращай на него внимания, брат. Муж любит иногда позлить, — сказала Издаг, недовольная, что Чарахма так неуважительно говорит с таким важным офицером, как ее брат. Она бросила уничтожаю–щий взгляд на мужа, но он сделал вид, что не заметил этого взгляда и продолжал спокойно курить. — Успокойся, Гусейн, муж, как и вое мужчины, будет с вами, вот увидишь, он уже и коня купил.

— Коня, говоришь? Так этот красный конь твой, Чарахма? А я‑то еще подумал — откуда здесь взяться такому коню. — Гусейн поднялся. — Где ты его купил?