За голубым Сибирским морем - Петр Гагарин

Ружена читала не торопясь, с выражением. В зареве огня пламенели ее волосы, блестели жаркими искрами веселые, с хитринками глаза.

…Костер совсем погас. В шалашах стихли смех и говор. Вот и ее голоса не слышно стало. «Значит, уснула».

А Грибанову не спалось. Он вдыхал аромат свежего сена, любовался высоким ясным небом. Над его головой сияла большая яркая звезда. Она таинственно мигала и хитренько улыбалась. «Эх ты, звездочка, звезда!..»

Потом он повернулся на бок, натянул плащ на голову и подумал: «Поговорю еще с секретарем парторганизации и — на вокзал. Домой! Теперь все ясно».

Совсем, вроде уж стал засыпать, как вдруг ему почудилось, будто Ружена склонилась над ним, вздохнула. Открыл глаза — никого нет. «Что за ерунда!» Опять закрыл глаза. «Об этой уж напишу. Сердце поможет. Скорее бы добраться».

Да, нелегко бывает корреспонденту. Ездит на чем придется, отмеривает многие километры пешком, мотается по дорогам в дождь и в бурю, в жару и в мороз; спит как попало… И все-таки быть журналистом хорошо! Забираться в разные уголки родной земли, видеть и знать своих соотечественников, слышать их речи, быть их боевым помощником, другом, участником больших трудовых дел, когда из маленьких крупиц создаются огромные массы самых различных вещей и вещиц, без которых не может жить человек.

Выспится наш друг Павел Грибанов и снова — в жизнь. И снова увидит таких же хороших людей, пытливых и трудолюбивых, и расскажет о них миру. А если увидит зло — снова его рука потянется к верному и испытанному оружию — перу.

Завидная у тебя работа, журналист Грибанов, очень завидная!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

РЯШКОВ ПРАВИТ…

1

Он взял статью Грибанова, прочитал вслух заголовок:

— Когда о работе судят по бумажкам.

Закурил, затянулся, откусил от папиросы кусочек мундштука и стал скатывать его в шарик, продолжая бегло просматривать материал. «Пропагандировать театральные, песенные, музыкальные знания, развивать народное творчество…»

— Вот начал рассусоливать.

Редактор схватил рукопись и отправился к Армянцеву.

— Ты что же, Сергей Андреич, нахваливаешь эту статью?

Секретарь вычитывал материалы ТАСС. Он поднял голову, сказал:

— Мне она понравилась: с анализом, поучительная. Иной автор только по шерстке гладит, а тут…

— А тут клочья рвет, — перебил его Ряшков. — Сплошная ругань. Избач читку газет проводит плохо, избач, видите ли, интереса в колхозниках не возбуждает, не вовлекает их в обсуждение вопросов работы колхоза. Читки не волнуют, не зажигают слушателей. Видишь! Избачи бездельники, колхозники неграмотные, вот она, советская деревня!

— При чем тут колхозная деревня? Грибанов критикует избача, говорит о недостатках в работе областного отдела культпросвета, его заведующего. Конкретная критика.

Редактор покраснел:

— Ясно. Знаете что. Хотя, как говорится, о вкусах не спорят, но… я поражен.

— Иван Степаныч, во-первых, о вкусах надо спорить, хорошие вкусы надо насаждать. А во-вторых, я тоже поражен… и тем, что вы ломитесь в открытую дверь. Ведь ясно, что статья глубокая, принципиальная…

— Ну, знаете ли… В таком случае, пусть обком о ней судит. Начальству виднее. У нас и труба пониже и дым пожиже.

— А главное — ответственность с себя снимем.

2

Вечером редактор позвонил Щавелеву.

— Вениамин Юрьевич? Я приветствую вас.

— Привет, привет, как дела?

— Идут. Вашими молитвами, как шестами, подпираемся.

Откинувшись на спинку кресла, Ряшков закатился смехом. Поболтав о пустяках, он затем подробно рассказал о статье Грибанова, о критике в адрес областного отдела культпросветработы. Щавелев после долгого молчания произнес неопределенное «н-да»… и снова замолчал. Редактор услышал в трубке скрип, возню. «Кресло отодвинул, — подумал Ряшков, — сейчас начнет прохаживаться».

Щавелев много лет сидел в этом кресле. В командировки выезжал редко. И если уж выезжал, то только за тем, чтобы собрать несколько фактов, а потом полгода упоминать о них в своих выступлениях. И говорил он примерно так: «Я вот был в районе, интересовался положением дел. Безобразие… С этим пора кончать».

Засиделся, постепенно привык руководить из кабинета. От сидения и спокойной жизни совсем обленился, располнел. Однажды врач осмотрел его, прослушал сердце, покачал головой: «Без движения живете. Вы хоть прогуливайтесь. Ходите больше».

Это на Щавелева подействовало. Правда, в организации он по-прежнему не ходил, командировками в отдаленные районы себя не баловал, но по кабинету прогуливался часто.

— Опять, говоришь, этот Грибанов? Гм… Что он у вас во всякую дыру… Э… э… всякими вопросами занимается: то база, то музей, то вот… Ну что ж, критику зажимать нельзя. Словом, посмотри, ты редактор. Но я бы на твоем месте статью сократил. Сделать так… письмом, вроде, что ли. Газетную площадь экономить надо.

Редактор бросил трубку и долго сидел неподвижно, сжав голову кулаками. Потом лениво нажал кнопку, попросил вызвать Грибанова.

Когда Павел вошел, Ряшков что-то громко читал. Не отрываясь от бумаги, поздоровался, но руку ему не пожал, а лишь чуть-чуть прикоснулся к ней. Закончив читать, он протянул Павлу две рукописи и, не глядя на него, сказал:

— Очерк о сельской библиотеке я подписал, сдали в набор. Написали неплохо. Ружена запоминается. Опыт есть. Ну, а эту статью поправил. Надо перепечатать ее и вычитать.

Грибанов поразился: почти все страницы были исчерканы, не осталось и четвертой части текста. Он знал, что острые углы редактор сглаживает, особенно в материалах по идеологическим вопросам, знал, но так!..

А Ряшков уже торопливо собирался на лекцию, делая вид, что о статье он давно забыл.

У Павла мелькнула мысль: бросить изуродованный материал на стол и выйти, не сказав ни слова. Но молча уйти все-таки не смог.

— Вы смазали все, — заговорил он, еле сдерживая себя.

— Не смазал, а сократил.

— В таких случаях говорят: вместе с водой выплеснул и ребенка.

— Ну, знаете ли! Вы вон на днях не выплеснули, не смазали. До сих пор не могу расхлебаться.

— Да, там я ошибся. Но вы… — Павла захлестнула злоба, ежедневные упреки жгли его, как иголки. — Но вы ошибкой меня не травите, я не из пугливых!

— А я вас и не пугаю. — Редактор надел шляпу, взял папку и тихо, сквозь зубы процедил: — Вкусовщину разводить я здесь не позволю. Газету подписываю я, а не вы.

— Критика, по-вашему, — вкусовщина? Да вы понимаете…

— А вы понимаете, что не всякая критика хороша? — крикнул на него Ряшков. И уже в дверях добавил:

— Прошу не забывать, что на нашей планете есть еще империалисты, которым только дай пищу для желтой прессы. Вы знаете, как они извращают факты.

Павел был поражен.

«Может быть, действительно? Нет, не так… Критика — оружие нашей партии, форма борьбы. Не будет борьбы — не будет жизни. Надо остыть, обдумать. Время разум дает».

3

Он вышел из редакции, долго бродил по улицам, потом завернул в парк, выбрал самую глухую аллею, сел на скамейку, откинулся на спинку и закрыл глаза. Он только тут заметил, что в горле сухо, сухо…

Расстегнул ворот рубахи и начал обмахиваться.

«Опять не сдержался, — стал пробирать себя Павел. — Но кто же из нас прав, кто? Ох, нервы, нервы! Да разве такое стерпишь?»

Грибанов не выносил несправедливость, на жестокость мог ответить жестокостью. Еще в детстве он возненавидел своего отца за то, что тот обижал мать.

Отец Павла почти всю жизнь был лесником. Часто приходил домой пьяный, буйствовал. Однажды Павел решил заступиться за мать. Отец, озверев, истоптал его, отняли чуть живого. Отпоили теплым молоком, соком редьки да столетником. Выжил.

Но самое страшное случилось летом. Тогда Павлу шел уже четырнадцатый год. Пьяный отец бросился на мать, она побежала за ворота, споткнулась, упала. Тут отец и настиг ее. Сел на нее верхом, накрутил ее волосы на кулак и стал бить.

Сначала она кричала, а потом ослабевшим голосом только причитала: «Ой, умираю, господи… Детоньки мои…»

Ребятишки дико кричали. Павлик, не помня себя, схватил в чулане дробовку, подлетел к отцу и мгновенно, не целясь, выстрелил в него.

Больше Павел ничего не видел. Он бросил ружье и убежал. Домой он больше не вернулся.

До города — сорок верст. Ночь провел у дороги, под стогом. До утра не спал, сидел, сжавшись в комочек от холода и страха. Перед глазами все еще были отец и мать, в ушах стоял выстрел.

…Только через десять лет, возвращаясь из госпиталя на фронт, Павел заехал к матери. Но ее уже не было, умерла. Отец все еще работал. Сильно постарел. Левая рука почти не действовала: плечо было разбито дробью.

Отец где-то достал водки, выпили. Он проклинал себя, все просил прощения у Павла и… его матери.