Только не говори маме. История одного предательства - Тони Магуайр

— Это моя дочь, Антуанетта, — сказала она, положив руку мне на плечо и улыбнувшись. — А это, Антуанетта, миссис Гивин.

Я так оробела, что проглотила язык, но пожилая дама, казалось уловившая мое смущение, улыбнулась мне.

Миссис Гивин проводила нас в комнату, где уже был сервирован чай на подносе. Я хотя и маленькая, быстро догадалась, что предстоит что-то вроде интервью и что меня, как и мою мать, будут оценивать. Она задала мне несколько вопросов вроде того, чем я люблю заниматься и какое у меня хобби. Потом начала расспрашивать меня о школе, поинтересовалась, нравится ли мне учиться.

Прежде чем я успела ответить, мама вмешалась в разговор:

— Она очень хорошо училась, когда ходила в начальную школу в городе. Но, к сожалению, мы были вынуждены переехать. И школа оказалась слишком далеко от дома. Но ей там очень нравилось, не так ли, Антуанетта?

Я подтвердила.

Мама продолжала:

— Если мы переедем сюда, она сможет ездить в школу на автобусе. Одна из причин, по которой мне бы хотелось переехать, как раз связана с возможностью вернуться в школу, где моей дочке так нравилось учиться.

Пожилая дама посмотрела на меня и спросила:

— Антуанетта, ты действительно этого хочешь?

У меня дрогнуло сердце.

— О, да. Я бы очень хотела вернуться в мою прежнюю школу.

После чая она вдруг протянула мне руку:

— Пойдем, детка. Я покажу тебе дом.

Хотя она не напомнила мне ни одну из моих бабушек и в ней не было ни их тепла, ни их нежности, я инстинктивно полюбила ее. Она все время говорила со мной, пока мы шли на улицу, потом познакомила меня с собаками, которых, совершенно очевидно, любила. Она положила руку на терьера, своим окрасом напомнившего мне Джуди.

— Этот появился в моем доме еще щенком. Сейчас ему уже тринадцать, и его зовут Скамп.

Потом она погладила большую собаку, которая смотрела на нее с обожанием.

— А это Бруно — помесь немецкой овчарки и колли. Ему сейчас два года.

Она расспросила о моих собаках. Я рассказала ей про Джуди, про то, как получила ее на свой пятый день рождения, рассказала, как спасла Салли, приведя ее домой. Я даже рассказала про Джун, курицу-бентамку. Она потрепала меня по плечу и сказала:

— Если ты переедешь сюда, можешь взять своих собак. Для них здесь достаточно места.

Я вздохнула с облегчением. Этот вопрос я не успела задать, но он все время вертелся у меня на языке. Глядя на собак, которые играли на лужайке, я обратила внимание на большие цветущие кусты, в которых мог бы запросто спрятаться ребенок. Она сказала, что это рододендроны. За кустами тянулись густые заросли высоких деревьев.

— У меня собственная плантация рождественских елок, — сказала миссис Гивин. — Так что на Рождество я всегда могу выбрать себе подходящее дерево.

Мне было очень уютно рядом с ней. Я продолжала болтать, пока она водила меня по саду. Когда мы оказались по другую сторону дома, я увидела коренастых пони, которые паслись на большом поле. Они доверчиво подошли к забору и уставились на нас своими темными влажными глазами в обрамлении густых ресниц. Перегнувшись через забор, чтобы нежно погладить их, миссис Гивин объяснила, что это старенькие, вышедшие на пенсию пони, которые раньше возили тележки с торфом из болот. Теперь они на свободном выгуле и могут доживать свои дни в покое. Выпрямившись, она достала из кармана кубики сахара и протянула их лошадкам. Я с изумлением наблюдала за тем, как они, обнюхав ее руку своими бархатными носами, осторожно слизывают сахар.

— Ну что, Антуанетта? — спросила она вдруг. — Ты бы хотела переехать и жить здесь?

И дом, и его окрестности казались мне просто волшебными, о таких замках я читала только в сказках. Я даже и мечтать не могла о том, чтобы пожить в таком месте. Все еще не осмеливаясь поверить ее словам, я взглянула на нее и просто сказала:

— Да, я бы очень хотела.

Она снова улыбнулась мне и повела меня к матери, а потом устроила нам экскурсию по дому. Сначала мы прошли в огромный охотничий зал, где стену над большим мраморным камином украшали мушкеты и ножи ручной работы. Хозяйка рассказала, что их повесил сюда еще ее дед, который воевал с индейцами в Америке. Массивная дубовая дверь вела из зала в ее приватную гостиную, обставленную, даже на мой неискушенный взгляд, очень элегантными, тонкой работы креслами и диванами. Впоследствии я узнала, что это ценная антикварная мебель эпохи Людовика XV.

Когда женщины беседовали, я догадалась, что мою мать интервьюируют как потенциальную экономку и компаньонку. Похоже, у миссис Гивин уже не было средств содержать штат прислуги для такого большого дома, поскольку с открытием многочисленных фабрик в Северной Ирландии кончилась эра дешевой рабочей силы.

Мой отец, как я поняла, должен был продолжать работать механиком в городе. Мать, в свою очередь, надеялась на то, что, сэкономив на арендной плате и заработав денег на новом месте, ей удастся отложить средства на покупку собственного дома.

Узнав, что теперь мы будем жить в этом доме, я догадалась, что успешно прошла некий тест и что моя мама очень счастлива и довольна мной. Я уже не помню, как мы паковали свой скарб в доме с соломенной крышей, но вещей у нас было мало, а старую мебель, как мне кажется, мы вывозить не стали. Куры были распроданы соседям-фермерам, включая и мою бентамку Джун, что меня очень огорчило. У нас было всего несколько чемоданов с пожитками и ящики, уже изрядно потрепанные. Как и при предыдущих переездах, мать набила их одеждой, постельным бельем и книгами.

Когда мы прибыли в Кулдараг, миссис Гивин встретила нас у порога.

— Антуанетта, — сказала она, — пойдем, я покажу тебе твою комнату.

Она провела меня через охотничий зал вверх по главной лестнице в галерею, откуда выходило несколько дверей. Мне показали большую комнату, где стояла старомодная кованая кровать с толстым пуховым одеялом. Рядом был накрытый салфеткой ночной столик с масляной лампой. У окна находились небольшой письменный стол и книжный шкаф. Хозяйка сказала, что ее комната расположена по соседству, чему я очень обрадовалась. Я наконец-то почувствовала себя в безопасности.

В доме были еще две лестницы, которые вели в неиспользуемую пристройку для слуг. Одна ее половина была мужской, другая — женской. Моим родителям отвели бывшую спальню экономки, которая находилась рядом с единственной в доме ванной комнатой. В прошлом, когда в доме имелась многочисленная прислуга, воду для ванны нагревали на торфяной плите в кухне, и целая армия горничных таскала ее наверх. Теперь же, в отсутствие прислуги, поднимать воду для ванны стало нашей обязанностью.

У подножия лестниц находились еще две комнаты, которые когда-то служили кладовыми дворецкого и горничных. Задняя дверь выходила в маленький внутренний двор, где была оборудована водокачка, поставлявшая в дом питьевую воду. Дождевую воду собирали в бочки и расходовали на все другие хозяйственные нужды, и каждое утро нужно было наполнять ведра и ставить их возле плиты.

Длинный, выложенный красной плиткой коридор вел от кухни и кладовых в главную часть дома, где находилась родительская гостиная.

Позже, облазив дом, я насчитала двадцать четыре комнаты. Обставлены были только четыре спальни, две из которых занимали я и мои родители. Самые маленькие и пыльные комнаты, где совсем не было мебели, были помещениями для прислуги, теперь неиспользуемыми.

Мало того что в Кулдараге не было ни водопровода, ни электричества — дом освещался масляными лампами и свечами, — так еще и автобус ходил в город лишь раз в день, отъезжая утром и возвращаясь после шести вечера. Мне организовали дневной пансион в школе. Это означало, что после занятий я могла оставаться в теплой библиотеке, делать уроки, а потом ужинать вместе с детьми, которые находились на полном пансионе.

Как только мы устроились в новом доме, мама повезла меня в Коулрейн покупать новую школьную форму. Хотя идея возвращения в школу меня радовала, я была уже далеко не тем счастливым и уверенным в себе ребенком, которого знали мои бывшие одноклассницы. Я стала более замкнутой. Поскольку прошло много времени, учителя посчитали перемены, произошедшие во мне, следствием взросления.

По выходным отец чаще всего отсутствовал, работая сверхурочно, как объясняла моя мать, и для меня это было облегчением. В такие дни мы обедали вместе с миссис Гивин в ее столовой. Как и гостиная, она была обставлена антикварной мебелью, а сервант из красного дерева ломился от серебряной посуды. Мы втроем сидели за сверкающим полировкой столом, за которым могло бы уместиться человек десять. Моя мать, которую нельзя было назвать хорошим поваром, по выходным все-таки умудрялась состряпать жаркое. Оглядываясь назад, я бы сказала, что отец намеренно отсутствовал по выходным, поскольку ему было тягостно общество миссис Гивин, этой представительницы вымирающей породы североирландской аристократии. Мой отец всегда чувствовал себя неловко в компании таких людей, в то время как мать была среди них как рыба в воде. Мне кажется, она мысленно представляла себя, скорее, подругой старой аристократки, чем экономкой.