Такая долгая полярная ночь. - Мстислав Толмачев

Бресберг — это рельсовая дорога по склону сопки от шахты до бункера внизу; по рельсам с помощью лебедки, установленной около шахты, движется вагонетка, вниз с рудой, вверх порожняя или с экспедитором (вроде меня) и материалами для горных работ.

Глава 27

В моих страданьях грев ковался,Презрение к живому богу,И ненависть копилась понемногу.Излить же душу не пыталсяТая свой гнев и о стране тревогу.

М.Т.

Лето 1941 года на Колыме, там, где находился я — Юго-Западное горно-промышленное управление Дальстроя МВД — было жаркое. Мой ослабленный организм реагировал на жару частыми и обильными кровотечениями из носа. Пожилой заключенный посоветовал мне, чтобы прекратить кровотечение, подымать вверх руку, именно ту, которая соответствовала ноздре, откуда шла кров. Вроде, стало помогать.

Нас, работяг рудника им. Чапаева, огорчила весть, что инженер Норд Елена Игнатьевна рассчитывается и уезжает. Жаль, очень жаль, т.к. такого гуманного отношения к нам уже, конечно не будет.

И вот наступил день, когда Елена Игнатьевна сдавала то, что числилось за нею, т.е. кое-какой шахтерский инструмент. Принимал у нее это хозяйство какой-то «вольняга», въедливый формалист. Елену Игнатьевну уже ждала автомашина (грузовик, попутного рейса), а по описи не хватало несколько кувалд, лопат и кайл. Расстроенная, чуть не плача, она обратилась ко мне с вопросом, как же ей быть. Я, все же экспедитор, поговорил с парнями, разумеется ворами, из числа наших шахтеров. «Булка хлеба и лопаты, ломы и кайла будут», — был ответ. «Где возьмешь?», — спросил я. «А вон там траншея, в ней брошен инструмент, и я с напарником принесу все», — отвечал мне этот ловкий и сообразительный парень. Инструмент был доставлен и сдан по ведомости, но не хватало шести или восьми кувалд. И опять заартачился принимающий шахту осел. Тогда я вспомнил, что в главном стволе шахты есть кладовка, где лежат связанные проволокой кувалды, без ручек. Но только что произвели отпалку, густой дым от аммонала желто-ядовитым облаком выползал из шахты. И я решился. «Толмачев, ты куда?» — закричал гормастер. «В шахту, за кувалдами», — ответил я и нырнул в дым. Прикрывая рот и нос рукавом, с трудом дыша, я все же добрался до кладовки и ощупью захватил две связки кувалд, надеясь, что их хватить для отчета. Задыхаясь и кашляя, я выбрался наружу. Долго с другом дышал. Шахта была принята, и Норд сказала, чтобы я проводил ее. Некоторые вещи ее были собраны, и она спросила меня, как ей отблагодарить меня за то, что я сделал. Она считала, что эти кувалды для отчета по описи могли стоить мне жизни, так как после отпалки надо ждать, когда шахта проветрится, а не нырять в аммональный дым. «Вы курите?» — спросила она. Я ответил отрицательно. От денег я тоже отказался, но Елене Игнатьевне очень хотелось хоть чем-то отблагодарить меня. Я сказал, что если ей не трудно и она не боится, то пусть, приехав на Большую Землю по написанному адресу отправит эти несколько строк, что я при ней напишу своей маме. Она согласилась и взяла мой краткий привет той, кто мне был дороже всего — матери. На обороте был написан адрес, по которому надо было послать письмо.

Узнав, что я не курю и никогда не пил вино, а люблю сладкое, Норд насыпала мне в пакет шоколадных конфет. Я пожелал ей счастливого пути. Забегая вперед, скажу, что письма мама не получила. А по некоторым смутным источникам новостей, пароход, плывущий с пассажирами и грузом из Магадана, был в Охотском море торпедирован неизвестной подводной лодкой. Возможно, что эта милая девушка с такой северной фамилией — Норд, погибла.

Лишения лагерной жизни и общение с людьми, не утратившими способность мыслить, все больше вносили ясность в мое сознание. Я прекрасно понимал, что те блага, которые официально назывались завоеваниями Октября, пионерские лагеря, бесплатное образование и здравоохранение — все это было хорошо. Но я с детства усвоил понятие «хорошо» и «плохо», «можно» и «нельзя», и конечно, «надо». От моего аналитического взора наряду с «хорошо» не ушло и «плохо». И этого «плохо» было много: лицемерие и ложь вождя и его окружения, тяжелый гнет «глаза и уха» государева, явные, бросающиеся в глаза массовые репрессии, являющиеся человеческими гекатомбами. И все это в «самой свободной счастливой строящей социализм» стране. Вопиющие противоречия слов и дел Сталина. Загадочные смерти около него и чудовищные обвинения тех, кто был предан своей стране. Становилось ясно, что практика диктатуры Сталина явно шла вразрез с агитационной болтовней для народа, такого доверчивого, подчас просто темного или запуганного страхом занесенного над головой клеветнического обвинения во всех смертных грехах.

Словом: «Молчи, скрывайся и таи все думы и мечты свои». Вот именно таи все мысли, иначе найдется «патриот» и донесет на тебя, тем показав свои верноподданнические чувства к обожествленному «вождю мирового пролетариата, отцу всех народов, мудрому учителю, продолжателю учения Маркса, Энгельса, Ленина» и прочее, и прочее. Только наивные или просто глупые считали, что весь произвол и беззаконие, творимые карательными органами страны, совершались без ведома Сталина. Перефразируя Некрасова: «вот узнает барин, барин всех рассудит». Но, барин-вождь» все знал, и все это кошмарное злодеяние творилось с его ведома и по его указанию.

Если в лагерях кто-либо по неосторожности высказывал правду о нашей действительности, его «венчали» новым сроком, добавляя еще какой-нибудь пункт 58-й статьи. Медленно в мое сознание вползала мысль, что у власти в стране советов стоят не те, что демагогической болтовней не могут прикрыть они весь ужас и страдания миллионов людей.

Глава 28

«Кто пострадал, тот не забудет»

Цицерон

Приближалась осень. Я снова работал в шахте. С отъездом Норд, вероятно, нарядчик, надо думать, не за так, назначил нового экспедитора. Маленький эпизод всплывает в моей памяти. За кражу у меня перчаток (еще с воли) я бью морду «Машке», пассивному педерасту, утехе блатных. Он взывает к ворам о помощи. Мой аргумент: «У кого, сволочь, крадешь? У такого же заключенного, обиженного прокурором и судьями?» Драку прекращает вор-конокрад. Он на воле воровал лошадей вместе с лихими цыганами. Он говорит воришке-педерасту: «Ты что не видишь — он (кивок в мою сторону) же война (т. е. военный), и жизнь ему совсем не дорога». Опять моя военная гимнастерка и летный шлем убеждают зрителей мордобоя в весомости, если не моих кулаков, то словесных аргументов. Мой летный шлем и военная гимнастерка, а также моя сдержанность в речах соблазнили на довольно странные беседы со мной одного из лагерников. Это был крупный и сильный молодой мужик по фамилии Кравец. Говорили, что он из банды Короля. Об этой банде говорили, что эта кулацкие сынки, попав в лагерь, они не признавали никаких законов уголовного мира, т.е. отбирали еду и вещи у всех: у «мужиков» и у блатных. Активно сопротивляющихся тихо убивали. Когда до наших стражей дошло сознание опасности в лагере такой организованной банды, банду Короля разбросали по разным лагерям. Разговоры этого бандита по фамилии Кравец, все время вращались около одного — могу ли я управлять самолетом. Уж очень моя военная гимнастерка и летный шлем убедили Кравца, что, как я догадался, в случае нашего совместного побега, добравшись до аэродрома, можно улететь. Куда? Я убедился еще раз, что масса тела не способствует увеличению массы ума. Наивность, я бы сказал, ущербность мышления Кравца меня уже в это время не удивляли. Чаще всего большинство из уголовного мира не отличались способностью мыслить, оценивать обстановку, объективно и широко понимать действительную жизнь за пределами лагеря. Забегая вперед, скажу, что Кравец все же совершил побег, уговорив одного вора (кажется, его фамилия была Скачков), уйти в тайгу. Охрана их настигла, и бандит Кравец, спасая свою жизнь, сдается, а вор Скачков, вооруженный топором отчаянно сопротивляется. Финал один: Скачкова пристрелили, а Кравца привели в лагерь. За побег он получил добавку к сроку.

Нашему руднику и поселку вольнонаемных при руднике потребовались подсобники. Так я попал в подсобную бригаду, которая на ответственность бригадира работала без конвоя в поселке и по лагерю. Бригадиром был опытный немолодой плотник. Ему было разрешено носить бороду. Я не знаю, был ли он из колхозных мастеров, умельцев на все руки, был ли он из сектантов, но главное — это был степенный, знающий свое дело человек. И еще несколько «мужиков», как говорили блатные, составляли опытное ядро этой подсобной бригады, потом были те, функция которых были — «подними и брось», «подержи и понеси». Но нарядчик лагеря подбирал в бригаду подсобников не воров, т.к. бригада работала и в поселке вольнонаемных, и надо было исключить из ее деятельности квартирные кражи. Подсобниками у «мужиков»-плотников были «контрики» и те, кто когда-то претендовал называться интеллигентом. Моим напарником по пилке дров и другим подсобным работам был человек, с грустью вспоминавший о московской консерватории. Я тактично не выспрашивал его о прошлом, и потому мне до сих пор неизвестно, был ли он преподавателем консерватории или окончившим ее музыкантов. Его фамилия была Скриль. Приятным голосом он часто, беседуя со мной, напевал песенку, где были слова: «Запах анемона…» Все другие слова я забыл. Однажды бригадир и его крепкие мужики подрядились что-то делать кому-то из вольнонаемных. Наше присутствие не было необходимо. «Отдыхайте», — сказал бригадир. Скриль и я сели на песок около ручейка. Неподалеку в яме лежали крупные коричневого цвета куски чего-то, что я вначале не мог определить. «Это мука», — сказал Скриль. «Да, — подтвердил я, рассмотрев поближе содержимое ямы, — «Но она актированная, испорченная», — заметил я. «Ее можно есть», — заявил Скриль и, набрав несколько твердых коричневых кусков в железную банку трехкилограммовой емкости, и залил эту «муку» водой из ручья. По его просьбе я помог разжечь костер. Вскоре эта мучная «затеруха» закипела. Ложки мы всегда носили с собой. Скриль, дуя на ложку этого варева, стал есть. Он предложил и мне отведать этого «кушанья». Я своей ложкой зачерпнул из котелка и попробовал нечто, напоминающее мучной клей коричневого цвета. Таким мучным клеем, помню, клеили обои. Горечь во рту заставила меня выплюнуть этот мучной клей. «Не ешьте, это испорченная мука, можете отравиться», — закричал я. Но Скриль продолжал есть это ядовитое варево. На другой день Скриля в бригаде не было, а несколько позднее я узнал, что он умер. Голоден тогда я был не меньше Скриля, но что остановило меня от употребления в пищу отравленной муки? Разум или инстинкт? Инстинкт волка, не хватающего отравленную приманку? Или разумное, ясное понимание опасности?