Такая долгая полярная ночь. - Мстислав Толмачев

Как я уже говорил, наш лагерь был расположен в наклонной к речке долине, у подножия сопки, а в сопке, метрах в 300-х вверх был вход в шахту. Там мне суждено было работать; со мной в бригаде был и мой этапный спутник — шахтер Николай Таноян. Он сразу стал работать бурильщиком. Я, естественно, не имеющий шахтерского опыта и никаких навыков, был поставлен отгребщиком породы для расчистки забоя. В первые же дни моей горняцкой работы у меня в бараке украли новое одеяло. На вопрос мой, адресованный дневальному, о судьбе моего одеяла, я получил выразительный ответ, состоящий из гнусной ругани. Смысл ответа: дневальный — не сторож и не обязан сторожить мое барахло. Вопрос, для чего же он, дневальный? — не получил ответа. Потом, с годами, проведенными мною в лагерях, я понял, что торговля вещами новичков, конечно, не блатных, — это источник наживы для дневального. За украденное у солидного вора дневальный мог лишиться здоровья, а, возможно, и жизни. Потеряв одеяло, я весьма спокойно отнесся к краже матрацной и подушечной наволочек. Когда поставил крест на своей жизни, когда уверен, что умрешь и никогда не увидишь тех, кого любишь, то что для тебя какие-то материальные потери? Ценность жизни выше всех материальных благ и вещей.

Размышления о ценности человеческой жизни привела меня уже тогда к ясному пониманию, что власть, вся система абсолютно равнодушна к судьбе человека, ей совершенно безразлична смерть множества людей, а все эти пропагандистские разговоры и печатные статьи о заботе советской власти о людях — все это ложь, гнусное лицемерие, ибо осужденные тоже люди. И «заботу» о нас я ощущал на себе

Моя работа на руднике им. Чапаева и жизнь в ОЛТПе этого же имени подобна жизни всех, кого злая воля обрекла на жалкую жизнь и медленное умирание. Помню, что со мною в бригаде работали двое из польского этапа: Феликс Романович Типпе и молодой, рослый, физически сильный Буйвило. Типпе был немолод и страшно угнетен своей горькой судьбой и судьбой Польши, его родины. Помню, как, подымаясь по склону сопки утром на работы в шахту, он тяжело вздыхал и тихо бормотал о жалкой судьбе и судьбе Польши, его родины. Я шепнул ему: «Еще Польша не сгинела…» Это, кажется, слова из их гимна. Он благодарно взглянул на меня своими печальными глазами. Однако, ближе к осени поляков куда-то увезли. Ходили слухи, что из них формируют части для военных действий против фашистской Германии. Я подумал, что перед этими несчастными, привезенными на Колыму и вкусившими все «прелести» советских лагерей, стоит дилемма: или сражаться за Советский Союз и Польшу против фашистских агрессоров, или сдаться в плен немцам и погибнуть в фашистских лагерях. Третьего не дано.

До сих пор мою душу тревожит одно загадочное явление: 22 июня 1941 года наша бригада, как обычно, вышла с вахты лагеря на работу, было раннее утро, тепло, светило солнце, обещая жаркий день, и вдруг… в моих ушах ясно зазвучали крики: «Ура! Ура! Ура!» О начале войны мы еще ничего не знали. Я упорно прислушивался, нет, сквозь какую-то трескотню и шум, стоящие в моих ушах, я продолжал слышать неоднократно повторяемые крики «ура». И вот теперь на склоне своих лет я думаю: не был ли это момент, когда погиб мой двоюродный брат Борис, с которым я рос в семье тети в Нижнем Новгороде. Мы очень любили друг друга…

Глава 26

«Люди гибнут за металл…»

Мефистофель. Гуно. Опера «Фауст»

Только значительно позднее, когда я был в лагере на Чукотке, я узнал, что Борис Николаевич Пачев, очевидно, погиб в первые же дни войны под Гродно.

Не помню, через сколько дней после начала Отечественной войны начальник лагеря собрал заключенных под навесом летней столовой и сообщил о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Обращаясь к нам, заключенным, он выразил уверенность, что «партия и правительство» примут решение освободить нас, вооружить и направить защищать свою страну и этим искупить свою вину.

Стоящий рядом со мной уголовник произнес: «Дали бы волю, да оружие, ох, и гульнул бы я». Я понял, как он думает «гульнуть». Посмотрел на него пристально и сказал: «Мы, кого зовут «контриками», вас, «гуляющих» и грабящих, постарались бы побыстрее пострелять». Видно, много было в моих словах и взгляде озлобленности, он промолчал. Итак, фашистская Германия напала на нас. «Фашистская», — сказал начальник лагеря. Вспомнилось мне, что совсем недавно, в армии нам запрещалось произносить слово «фашистская», надо было говорить — «национал-социалистическая». В библиотеке была изъята книга академика Тарле «Марксистсо-ленинская историческая наука против фашистских фальсификаторов истории». На политзанятиях политрук говорил красноармейцам удивительный вздор о том, что воевать с нами Германия не будет, подписан договор о ненападении, что успехи строительства социализма в СССР убедили Гитлера в необходимости в социал-националистической Германии тоже строить нечто подобное. И главное — войны не будет. И это говорилось в 1940 году!

За шутливое искажение фамилии фашистского министра иностранных дел Рибентропа на Рибентриппера сажали на гауптвахту. А когда на политинформации я доказывал политруку Качану сущность и агрессивность фашизма и приводил в доказательство высказывания Сталина о фашизме, он, возражая мне, говорил, что это устарело и что надо верить официальным данным, публикуемым в центральной прессе. Так убаюкивалась мысль о неизбежности войны с Германией. А потом, когда фашисты напали, стали лидеры наши болтать о внезапности нападения, о вероломности, о неожиданном повороте событий. Только позднее стало ясно, что эти официальные заявления были попыткой заморочить людям головы и оправдать свою недальновидность и даже глупость.

А мы, заключенные, продолжали работать в шахте рудника имени Чапаева. Исчезли заключенные поляки. Говорили, что из них формируют армию для борьбы с фашистской армией. Да, что в душе поляка будет преобладать — ненависть к фашизму и фашистам или «любовь» к коммунизму и советскому режиму? Об этом думал я, работая в горняцкой бригаде.

Работа в шахте не могла лишить меня возможности думать, вспоминать прожитое, и от этих воспоминаний в сопоставлении их с роковой действительностью становилось еще тяжелее на душе.

Работал я отгребщиком, расчищая забои от обломков пустой породы и руды, последняя была особенно «весома». Ведь это был кассетерит, оловянная руда. Работал я также откатчиком, толкая перед собой груженую рудой вагонетку, которая весила не менее полутонны. Самое тяжелое было, когда одно из колес вагонетки соскакивало с рельса, вагонетка «срезалась», как говорили тогда. Откатчику надо было «дрыном», т.е. толстой дубиной, используя ее как рычаг, «подважить» вагонетку, иными словами приподнять ее край и поставить на рельсы. Я никогда не отличался большой физической силой, и такое «подваживание» вагонетки, казалось мне, вытягивало из меня все жилы. Работал я и крепильщиком в шахте. Нас несколько крепильщиков, среди них были немолодые мужики, направляли крепить бревнами (стволы лиственницы) новые выработки и гезенки. Гезенк — это вертикальная подземная выработка, что-то вроде колодца, соединяющая разные ярусы шахты, не имеющая выхода на поверхность. Помню, когда я стоял на крепёжене в гезенке примерно на высоте метров шести от нижнего яруса шахты, а до верхнего еще было метра три, сверху на меня посыпалась порода. Разных размеров куски падали сверху, а я прятал голову и плечи под верхнюю крепежину. Однако все же несколько солидных кусков породы ударили меня по плечам, и я едва держался, стоя на толстой крепежине, чтобы не сорваться вниз. Работяги мне говорили, что мне повезло на этот раз. Видно моя смерть где-то задержалась в пути.

Колымское лето 1941 года было жаркое, прохлада шахты, как мне казалось, освежала, несмотря на тяжелую работу. Начальником нашей шахты была назначена молодая женщина, горный инженер, Елена Игнатьевна Норд. Мне думается, что ее, выпускницу горного института, «распределили» на такую работу. Главное, что особенно хочу отметить, мы заключенные, с особой бережливостью отнеслись к этой скорее всего девушке и всячески старались помочь ей и обезопасить ее пребывание в шахте. Мы не могли обращаться к ней со словами «гражданин начальник», абсурдно было бы и «гражданка начальник». Мы звали ее по ее имени и отчеству: Елена Игнатьевна. Она смело в сопровождении заключенного бригадира или заключенного горного мастера лазила по выработкам в шахте, по гезенкам, давала указания. Если учесть, что охрана с оружием не имела права зайти даже в штольню, то безопасность Елены Игнатьевны обеспечивалась только самими заключенными. Для нас она была тем милым и добрым, что покинуто нами, возможно, навсегда и что сейчас именно было так для нас, узников, дорого. Работу в шахте нарушил крик «Танояна завалило!» Николай Таноян, мой товарищ по этапу, с ним я делил этапную пайку, горняк из Ткварчели. Я бросился к гезенку, который вел к выработке второго яруса шахты. И вот я, стоя на коленях около лежащего навзничь Николая, вглядываюсь в его лицо. В затылок мне кто-то порывисто дышит. По запаху одеколона или духов понимаю, что это она, Норд. Лицо Николая еще не выражает того, что называется маской смерти. Живые карие глаза широко открыты и как бы выражают удивление. Но я понимаю, что это уже смерть — из ушей течет кровь. Я обеими руками поворачиваю его голову, наклоняя то в правую, то в левую сторону и слышу, как булькает кровь, которая вытекает из ушей и носа. Слышу: «Он живой? Живой!» Это голос Елены Игнатьевны. С трудом отвечаю: «Елена Игнатьевна, он мертв». Она не верит и взволнованно просит: «Приведите его в чувство». Мне очень тяжело видеть смерть человека, с которым недавно говорил, с которым когда-то на палубе, где сидели этапники, делил пайку. «Елена Игнатьевна, я отдал бы свою левую руку, чтобы он был жив, но он умер», — говорю я. Подоспел гормастер и рабочие. Осторожно вынесли Танояна из шахты и в домике-конторе положили на деревянный топчан. Я и Норд все время находились около него. Появился главный инженер Бочарошвили. Норд умоляет меня делать искусственное дыхание, увы, мертвому. Она плачет, а я, чтобы успокоить ее, делаю искусственное дыхание. Бочарошвили, осведомившись о моей фамилии, говорит: «Толмачев, не мучайте мертвого, этим его не сделаете живым». Потом он спрашивает меня, разбираюсь ли я в медицине. Я отвечаю, что обладаю познаниями в медицине. Бочарошвили задает мне вопрос, отчего произошла смерть Танояна. Я отвечаю, что рухнувший на бурильщика закол ударил его по голове, и смерть наступила мгновенно от перелома основания черепа. Он не понимает, и тогда я поясняю примером: если ударить по перевернутому глиняному горшку, по его дну, то обломаются его края. Главный инженер понимает. Норд все плачет. Я понимаю ее. У нее, вчерашней студентки горного института это первая смерть в шахте. Позднее Норд сказала мне, что мой диагноз смерти Танояна подтвержден. Она назначила меня экспедитором этой шахты, и я стал со склада в долине, точнее в распадке между сопок и тайгой, носить и возить в вагонетке бремсберга в шахту электролампы, бурильные молотки и т.п.