Тачанка с юга - Александр Варшавер

Утром мы опять отправились на пруд. Кирилл Митрофанович заставил меня повторить сигналы. План операции, разработанный накануне, оставался без изменений. Борода не стал уточнять мелкие подробности. Он только добавил: - Если Бабаш начнет сопротивляться и попытается достать оружие, сразу же стреляй. Твоя пушка бьет негромко, за полверсты никто не услышит. Понятно? - Все понятно, Кирилл Митрофанович. - Но, но! - рассердился Борода. - Забыл, где находишься? - Виноват! - Конечно, виноват… Вчера только был разговор, а сегодня опять… Ты что, маленький? Знаешь, на чем голова у нашего брата держится? - Наверно, как у всех, на шее, на плечах… - На шее, на плечах, - передразнил Борода. - У разведчика голова держится на языке. Болтнул что-либо не так, и… нет головы! Пошли!

* * *

Хутор Бабашей готовился к встрече Маруси. Облаками летал над кухней куриный пух. Мать Бабаша носилась от дома к погребу и от погреба на кухню. Когда мы вошли в хату, Аркадьев брился, а Бабаш чистил богато отделанные серебром ножны кривой шашки. Борода взял лежавшую на столе шашку и, рассматривая клинок, прочел вслух: - Подполковнику Аркадьеву А. С. от сослуживцев, в память об усмирении инородцев. Город Верный. 1916 год{10}. Борода покачал головой, вышел на середину комнаты и закрутил шашкой над головой. Лицо его стало свирепым, и я подумал, что он сейчас зарубит Аркадьева, но он спокойно опустил ее к ноге. - Не плоха? - прекратив бритье, спросил Аркадьев. - Тяжела! Да и к тому еще подделка, - неожиданно оценил саблю Борода. Аркадьев положил бритву на стол и, нахмурясь, спросил: - Из чего это вы заключили? По каким признакам? Борода подошел к нему и что-то показал на клинке. - Вот извольте взглянуть. Среди узора гравировки - буковки. Аркадьев снял очки и, щурясь, поднес клинок к глазам. - А ведь верно, - заулыбался он, - русские буквы. Вот "ив", а вот "сид". Скажи пожалуйста! Сколько раз читал надпись и рассматривал узоры, а букв не замечал. Как вы сразу их обнаружили? - Я, Александр Семенович, эти фокусы оружейников хорошо знаю. Кроме того, есть еще один признак. Кавказские клинки - поют, а златоустовские, хотя и крепки, и надежны, но немы, потому что толстоваты. Борода стал объяснять недостатки златоустовских клинков, Аркадьев с ним не соглашался. Чем кончился этот спор, я не дослушал: мать Бабаша пригласила завтракать. Поели наспех. Затем Аркадьев позвал к столу нескольких "повстанцев". Решали, как вести переговоры с Марусей. Вопрос этот Аркадьев давно решил сам, но продолжал игру в "повстанческий штаб". Бабаш и часть повстанцев были против соединения. Другие настаивали, чтобы ее отряд принять, а саму атаманшу выгнать. - Какой она атаман… так, глупая баба и больше ничего! - сказал седоусый дядько. - Пусть идет к Махно и вместе с ним устраивает свои фокусы, - предложил другой и рассказал, как Марусино "войско", заскочив в большое село или местечко, сгоняет на площадь всех жителей - и Маруся устраивает "представление". Став около тачанки, она объявляет, что все хлопцы у нее заговоренные и что ни одна пуля их не берет. На тачанку становится кто-либо из ее хлопцев. "А теперь стреляйте!" - приказывает она. Раздается несколько выстрелов. Стреляют в упор и, конечно, холостыми. Хлопец смеется, а Маруся подносит ему за "геройство" кружку самогона. "А в Демиевке случилась неудача, - рассказчик помолчал, - кто-то стрельнул боевым патроном, да еще разрывной пулей. Ну, тому хлопцу голову разворотило. Теперь больше не устраивает представлений!" "Повстанческий штаб" весело загоготал. Решили: Марусиных хлопцев принять, а саму "атаманшу" выгнать. Повстанцы собрались было расходиться, но вдруг где-то далеко хлопнул выстрел и сразу же у самого хутора - второй. - Едут! - сказал Аркадьев. - Пошли! На дороге показался пароконный фаэтон. За ним неслось облако пыли. Кучер, чубатый дядько, с огромными запорожскими усами, остановил коней у самого крыльца. В фаэтоне, положив ноги на переднюю скамейку, восседал красивый молодой человек лет двадцати пяти. Одет он был как укротитель зверей в ярмарочном балагане: голубая куртка, расшитая золотым шнуром, ярко-малиновые рейтузы и лакированные сапоги с огромными шпорами. На голове - серая каракулевая папаха, а на груди - полевой бинокль. Позади него на спине фаэтона стоял пулемет кольта, пулеметная лента спускалась на сиденье. Одернув куртку, приехавший подобрал волочившийся за ним кавалерийский палаш в серебряных ножнах, поправил ремень висевшего через плечо маузера и очень медленно, чуть сгибая ноги, важно направился к крыльцу. Подойдя, он водрузил на нос пенсне и, приложив два пальца к виску, гнусаво и картаво спросил: - Э… э, с кем я имэю чэсть встгэтиться? Надеюсь вы… э… - он посмотрел в бумажку, - пэлковник Агкадьев? - Что за чучело гороховое? - довольно громко спросил Борода. - Я Аркадьев! А вы кто? Продолжая гнусавить, прибывший заявил, что он военно-политический советник атамана Марии Павловны Никифоровой, которая по причине заболевания мигренью прибыть не может, но свидетельствует полковнику Аркадьеву свое почтение, и "советник" протянул Аркадьеву руку. Лицо Аркадьева покрылось красными пятнами, и он отвел руки за спину. Гость снял пенсне и, щурясь, стал рассматривать Аркадьева. - Очень стганно, очень стганно меня пгинимают! - закартавил он. Среди "повстанцев" послышались смешки, а Гусар выкрикнул: - Чого вин придуривается! Это ж попа Назара сынок из села Бондаривки! - Мне все это очень странно, - вдруг перестав картавить, заговорил гость. - Я - доверенное лицо Марии Павловны, прибыл сюда для важнейших, государственной важности переговоров. Вы, господин полковник, даже не подали мне руки. А ваши люди позволяют себе какие-то насмешки. Я не позволю! - закричал он пискливым голосом. - А вы, господин уполномоченный, даже не соизволили себя назвать… - Виктор Назарович Крестовоз… - запоздало попытался представиться посланец Маруси, но Аркадьев резко оборвал его: - Прошу меня не перебивать! Да мне и не интересно, как вас зовут. Если вы прибыли для переговоров, потрудитесь пройти в дом. - Да, да, конечно, - засуетился "посол". - Позвольте вызвать моего адъютанта и письмоводителя? - Зовите, - буркнул генерал. - Паливода! Зинченко! Ко мне! - закричал "советник". Из тачанки вылезли два вооруженных револьверами молодых парня. Один из них нес большой черный портфель. - Отдайте приказание, чтоб оркестр был наготове, а хлопцы пусть распрягают! И пошли на переговоры! Гости вошли в дом, вслед за ними - Бабаш и еще четыре "повстанца". - Прошу и вас, Павел Афанасьевич, присутствовать, - пригласил Кирилла Аркадьев. Я остался во дворе. На двух тачанках, сопровождавших "посла", приехали восемь вооруженных хлопцев. Все они были одеты под стать своему начальнику и держались самоуверенно. Очевидно, они считали себя значительнее и важнее хозяев. У двоих Марусиных хлопцев, кроме оружия, были еще гармошки, а у кучера большой бубен. "Повстанцы" обступили тачанки. Начались дружеские разговоры. Нашлись и знакомые. Многие бандиты были из соседних уездов и ближайших сел. - Вы, хлопцы, пока атаманы разговаривают, сыграли бы, - предлагали "повстанцы". - Нельзя! Нельзя без дозволения Виктора Назаровича. Мы играем только по его команде, - объяснили приезжие. - А вы, хлопцы, без команды! - Нельзя, потому как у нас дис-цип-ли-на! - Хлопец выговорил трудное слово по слогам и поднял большой палец вверх. - Во! Началась бандитская похвальба и взаимное подтрунивание. Гости рассказали, что свое "обмундирование" они достали, разбив багажный вагон, в котором перевозились костюмы какого-то театра. Пока они балагурили, тихо отворилась дверь, Бабаш позвал нескольких "повстанцев" и шепотом передал им приказание разоружить гостей. Вдали вдруг захлопали выстрелы, и на галопе во двор прискакали новые гости. Впереди всех, на хорошей верховой лошади - Сирый, позади несколько тачанок с пулеметами и человек тридцать конных. Сирый спешился у крыльца и прошел в дом. за ним поспешил Бабаш, спрашивая на ходу, что случилось. Небольшой лужок перед домом Бабашей и широкий двор стали похожи на ярмарку. Коней распрягли, тачанки с поднятыми оглоблями поставили вокруг лужка. Посланцев Маруси разоружили и согнали к сараю. Через некоторое время на крыльцо вышли Аркадьев и Сирый. За ними появился Бабаш. Одной рукой он тащил за шиворот помятого, с распухшим носом "военного советника" Маруси, а другой - его адъютанта. Письмоводитель плелся следом. Бабаш ногой поочередно сбросил посланцев с лестницы, а Аркадьев загремел на весь двор: - Твоя Маруся - базарная воровка… Мне, генералу русской армии, предлагает место своего помощника! Жаль, что она сама мне это не предложила! Висели б оба на одном суку! - Аркадьев был разъярен, его страшный шрам посинел и вздулся. - А что же зазорного предложила Мария Павловна? - слезливо оправдывался "посол". Аркадьев не слушал и приказал: - Дать ему десять плетей, а этим, - он ткнул пальцем в сторону адъютанта и письмоводителя, - по пять! Коней, тачанки, оружие отобрать! Бабаш что-то спросил Аркадьева. - Давай их сюда! - распорядился генерал, и остальных пленных подогнали к крыльцу. - Ну, вояки! Бабье войско! Что с вами делать? Выпороть, чтоб впредь знали, с кем дело имеете?! Чего молчите? Напугались? - Та мы ж ничего… - заговорил один, - мы только приехали с батькой Виктором Назаровичем, - Ах, этот клоун, оказывается, батько? Добавить ему еще пяток плетей! Аркадьев повеселел. - Больше батек нет? "Повстанцы" подхватили приговоренных к порке "представителей", а обезоруженные хлопцы, явно довольные тем, что для них дело обошлось без плетей, пошли следом. Двор опустел. Бабаш позвал меня смотреть, как будут "учить" Марусиных "представителей", но я отказался и вошел в дом. Борода, Аркадьев и Сирый сидели за столом над картой. - Я эту дорогу, ваше превосходительство, отлично запомнил, когда ехал сюда, - сказал Борода и стал называть населенные пункты и расстояния между ними. Аркадьев, проверяя по карте, изумлялся: - Послушайте, Павел Афанасьевич, это же гениально! Неужели у вас такая память? - Память у меня, Александр Семенович, хороша только зрительная. Вот математику и физику я запоминаю очень плохо. - Потом Борода тонко подольстил: - Мне в академию не попасть, хоть разбейся. Мое дело воевать! - Он встал: - Крушить врагов моей родины! - Правильно, дорогой, правильно! Мы люди военные. Все наши помыслы, всю кровь до последней капли на алтарь нашей растерзанной России! - Аркадьев тоже встал и с чувством пожал Бороде руку. В комнату позвали несколько человек из новоприбывших. Аркадьев объявил о своем отъезде, выслушал сожаления. На этом совещание закончилось и начался прощальный пир. Я вышел во двор. Из раскрытых окон неслись крики "Ура! Слава!". Эти крики то и дело прерывались нестройным пением. На лужку, усевшись вокруг двух ведер самогона, угощались "повстанцы". В этом они не отставали от своих атаманов. Я отправился спать на сеновал. Поздно вечером рядом со мной улегся Борода. Шурша сеном, он зашептал: - Вот здорово вышло! Пока Марусин представитель ездил сюда, саму атаманшу перехватили чекисты и кавалерийский отряд. Никто из банды не ушел, а чертову Марусю взяли! Сирый говорит, что "это дело рук проклятого Капусты". Я тоже думаю, что это Капустин сработал! - Это тот Капустин, что снаряжал нас в Екатеринославе? - поинтересовался я. - Он, он! Больше некому. Он же в Екатеринославе, как и я, начальник отдела по борьбе с бандитизмом. За домом "повстанцы" наладили хор: пели старинные украинские песни. Изредка, под гармошку, кто-то выкрикивал частушки - и хор задорно подхватывал припев: "Чим-чура, чура-ра!" Борода долго ворочался, вздыхал: - Эх, хорошо поют, черти, спать не дают! Пойду послушаю, что о новом атамане говорят. Вскоре певшие приумолкли. До меня доносились лишь отдельные восклицания и смех. Я было задремал, как вдруг жалобно раз-другой вздохнула гармонь и запел Борода. Я смог разобрать только слова припева: Э-эх, доля-неволя, мутная волна! Стенка ли, осина - могила темна! В мелодии этой песни, в словах ее припева и вздохах гармошки было столько тоски, что мне стало не по себе. Но вот гармонь вздохнула еще раз и смолкла. Долго стояла тишина. Потом кто-то из "повстанцев" пропел: "Эх, стенка ли, осина - могила темна!" - и выругался. Прошло, наверно, полчаса, когда я услыхал тяжелые шаги. - А песню эту я выучил в Ставропольской тюрьме, куда меня чекисты законопатили, - сказал кому-то Борода. "Опять плетет байки", - подумал я, но, услыхав продолжение разговора, испугался. Сна как не бывало. - Может, там ты меня и видел? - спросил Кирилл. - Ни, ни! - бубнил пьяный голос. - В Ставрополе не был, в тюрьме пока не сидел. А вас, добродию, где-то видел! - Это бывает. Завтра проспишься и, может, вспомнишь. Только, я думаю, ты обознался. Если ты на германской не воевал, на Дону и в Крыму не был, то где же ты меня мог видеть? Я на Украине шестой день. Нет, друг, это тебе померещилось. Иди спать. Борода полез на сеновал, а пьяный голос еще долго бормотал под дверью. Потом бормотанье перешло в храп. Борода толкнул меня в бок и зашептал: - Дядька нашелся знакомый. Вроде бы где-то я его брал… Вот чертяка! Только этого недоставало… Может, утром он на трезвую голову не станет вспоминать? Но кто его знает. Этот пьянчуга ко мне весь вечер привязывается, а Сирый нет-нет да и напомнит ему: "А где же ты его бачыв?" Я от них еле отвязался и ушел. Пришлось сказать Аркадьеву, что голова болит. Надо что-то предпринять! - А что можно предпринять? - шепотом спросил я. - Что, что? Способов много, только не подымается у меня рука на безоружного, да еще пьяного. - А вдруг завтра утром он вас узнает? Борода молчал, ворочался, а пьяный под дверью сарая перестал храпеть и вновь стал гадать: "Видел или не видел?" - Знаешь, что, Саня, - быстро зашептал Борода, - попробую с ним поговорить начистоту, а уже если не поможет, то.. - Он не договорил и стал натягивать сапоги. - А ты минут через пять спустись вниз, достань кольт и принеси его мне. Мы пойдем к пруду. Чертыхаясь, что не дает уснуть, Борода полез вниз. Вскоре послышались возня и голос Бороды: "Давай, давай, топай отсюда! Нечего тут шуметь. Иди спать к своим!" Затем я услышал жалобный голос пьяного: "Та пустите меня, добродию, я пойду сам!" Когда голоса удалились, я спустился вниз. В залитом лунным светом дворе никого не было. Наша тачанка стояла у самой двери, упираясь спинкой в стену сарая. Я чуть откатил ее. Тень открытой со стороны дома двери делала меня невидимым. Осторожно, стараясь ничем не стукнуть, я открыл сундук, вынул дно и, достав кольт, спрятал за пояс брюк. "Зачем он понадобился Бороде? Он же говорил, что на безоружного не может поднять руку. Да и выстрел из кольта всполошит всю банду". Но раздумывать было некогда. Я вышел со двора и поспешил за Кириллом. Почти у самого пруда моим глазам открылась такая картина: пьяный выписывал ногами невероятные узоры, а Борода обнимал его за плечи и приговаривал: - Сейчас, Кузьма, умоешь лицо, посидишь у воды и все пройдет. Может, тогда и вспомнишь. - Эге, умоюсь! - соглашался пьяный, а Борода продолжал: - Хорошо бы тебе выкупаться, да, боюсь, утонешь. "Неужели он его утопит?" - с ужасом подумал я. - Нет, в воду не полезу, - встрепенулся пьяный, пытаясь освободиться от объятий Бороды. - Не полезу! Не умею плавать! Посижу на бережку, охолону. Он стал рассказывать, какая у него хорошая семья - жена и трое детей, что он лучший хозяин во всей Огневке. Потом бандит вдруг помрачнел и, глубоко вздохнув, заявил, что все его благополучие может разрушиться из-за участия в "повстанье". Он сплюнул и зло сказал: - Какое это повстанье? Только разбой и грабиловка! А Полковник и Сирый хуже волков! - Ну, что ты говоришь, Кузьма! - остановил его Борода. - Волки, волки! - настаивал пьяный. Мне даже показалось, что в голосе его прозвучали трезвые нотки. Мы подошли к пруду. Борода усадил пьяного у самой воды, снял с него каракулевую шапку, сказал мне: - Саня, зачерпни воды. Сейчас освежим Кузьму, вытрезвим и поговорим. Может, он и вспомнит, где мы с ним виделись. Кузьма, который молча сидел на земле и уже успел задремать, вдруг встрепенулся: - Точно, видел вас, добродию, - забормотал он, - только, хоть убейте, не вспомню! Я подал Бороде воду. Он старательно вымыл Кузьме лицо, вылил остатки воды ему на голову и нахлобучил шапку. Пьяный сидел спокойно и только пофыркивал. - Полегчало? - спросил Борода. - Чуток легче стало. Спасибо вам, добродию! - Он зябко повел плечами. Холодно! - Ничего, посиди спокойно. Сейчас отогреешься, тогда поговорим, - сказал Борода и обратился ко мне: - Принес, Саня? - Принес, Павел Афанасьевич. - Давай! - Кирилл протянул руку за кольтом и вдруг, к моему удивлению, четко выговаривая каждое слово, произнес: - И не Павел Афанасьевич я, а Кирилл Митрофанович, а фамилия моя - Борода. Услыхав фамилию "Борода", пьяный, как мне показалось, протрезвел. Хитро сощурясь, он улыбнулся, погрозил Кириллу Митрофановичу пальцем и попытался встать на ноги. - Сиди, Кузьма! - приказал Кирилл и махнул кольтом. Пьяный, все более и более трезвея, стал креститься, приговаривая: - Господи, царица небесная! Та вы, добродию, не шуткуйте с ливорвертом. Потом он решил превратить все в шутку. - Какой же вы Борода? Вы же свой человек, ахвицер! - Он снова попытался встать. - Хватит, Кузьма! Садись и слушай! - осадил его Борода. - Ты меня не узнал, а я тебя вспомнил. Ты где был дня за два до Первого мая? - Где я был? Дома! - невинным, совсем трезвым голосом ответил Кузьма. - Плохая у тебя память, Кузьма. Под Первое мая ты был в Пушкаревке. Там я тебя и взял. Пьяного, как сейчас. Вспомнил? Я тебя за ноги с печки стащил. - Господь милослывый! - завопил Кузьма. - Так тот дядько был с рыжею бородою, а… а… - А бритва на что? Кузьма повалился в ноги Бардину, беспрестанно крестясь и пытаясь обнять его сапоги. - Что, теперь узнал? - Узнал, узнал, товарищ Боро… - Ну, ну! Какой я тебе товарищ? Забыл, кто ты? Память у тебя совсем дырявая. Давал мне подписку в Чека, что не будешь выступать против Советской власти? - Та давал… - А что на деле? Кузьма заплакал. - То все Сирый, щоб ему выздыхать! Когда я из Чеки прибыл до дому, он сразу ко мне: "А ну, Порубайло, собирайся в поход, а если не пойдешь, хату спалю!" Борода помолчал, обдумывая что-то, а Порубайло, стоя на коленях, размазывал по лицу слезы и жалобным голосом умолял не губить его "манесеньких диток". - Нужны мне твои детки, - оборвал его Борода. - Уж если их кто и погубит, то только ты сам! Скажи, Кузьма, как будешь жить дальше? Порубайло вскочил. Захлебываясь слезами и крестясь, быстро заговорил. Тут были и клятвы, и "трое диточек, и жинка со старой матерью", и хата, которую спалит Сирый. Он снова упал на колени и стал молить не убивать его, пожалеть семью. - Брось кликушествовать, дурак! - рассердился Борода. - Никто тебя убивать не собирается! Будешь молчать, уйдешь от бандитских дел, - гарантирую тебе, что никто про нашу встречу знать не будет. Приедешь ко мне в Чека, сожгу твое дело, и не будет у Советской власти никаких претензий к Кузьме Порубайло. Все понял? - Как не понять, дорогой това… Спаси и оборони вас господь бог! крестился Порубайло. - Буду молчать, как та черная могила! - Ладно, Кузьма! - сказал Кирилл. - Хватит лоб крестить, не в церкви! Ты только не думай, что Борода такой телок: рассказал все Кузьме и пойдет спать, а Кузьма побежит к Сирому. Нет, браток, кроме Сани, тут есть еще мои хлопцы. Если ты, дурья башка, завтра скажешь про меня хоть одно слово, то тебя и под землей разыщут. Тогда уж непременно будут твои деточки сиротами! - Потом обратился ко мне: - А ты, Саня, беги на хутор, найди наших хлопцев и скажи, что Кузьма Порубайло из села Огневки все про нас знает, и если с нами что случится, то чтоб и рода порубайловского на земле не оставалось. Беги да поскорее возвращайся. Я стоял в недоумении: "Какие ребята? К кому бежать?" - Ты чего же стоишь? - спросил Борода. - Не знаешь, где искать ребят? - Он отвел меня в сторону и, нагнувшись, зашептал мне в самое ухо: - Иди во двор, побудь там с полчасика и возвращайся. Когда придешь, скажешь, что ребята все поняли и, в случае чего, с Огневки глаз не спустят. Я побежал на хутор, посидел немного на тачанке, послушал доносившийся из-за дома чей-то богатырский храп и медленно пошел назад. Вернувшись, я доложил так, как велел Борода. - Слыхал, Кузьма? - спросил Кирилл. - Теперь иди спать, а мы с Саней еще посидим немного.