Женщины в русском освободительном движении: от Марии Волконской до Веры Фигнер - Элеонора Александровна Павлюченко

термин, рождением которого мы обязаны Н. Г. Чернышевскому.

В 1850-1870-е годы общественно-демократическое движение, резко отрицавшее господствующую идеологию, мораль, бытовые нормы наведения, обозначалось также термином "нигилизм". "Нигилизм у всех на языке,-писал в 1863 г. в "Современнике" М. А. Антонович,- все о нем толкуют, как о предмете, известном и определенном, хотя никому не приходит в голову объяснить смысл этого слова и характер тех явлений, которые хотят им обозначить"21.

Действительно, при всей распространенности этого термина его крайне произвольно толковали и понимали современники, а затем и исследователи русского освободительного движения.

Нигилизму как социально-нравственному явлению были посвящены специальные монографии, изучались также происхождение и история самих слов "нигилизм", "нигилист"22. В результате коллективных усилий было установлено, что "настоящая история" термина "нигилизм" начинается "только с того момента, когда И. С. Тургенев применил его к типической психологии шестидесятника; внезапно, с чудодейственной быстротой, оно приобрело новый смысл и силу влияния"23. Хотя еще до Тургенева слово имело довольно широкое распространение и употреблялось Н. Надеждиным (1829 г.), Н. Полевым (1832 г.), В. Белинским (1836 г.), М. Катковым (1840 г.) и другими, без его романов оно никогда не приобрело бы такого огромного распространения как в России, так и за границей, какое имело в 1860-х годах и позднее.

"Тургенев создал слово "нигилист", сделавшееся ныне общепринятым и даже официальным словом,- записала внимательная наблюдательница.- Помяловский создал выражение "кисейная барышня", хотя и не пользующееся, подобно слову "нигилист", всесветской известностью, но всероссийской несомненно. Получить в 60-х годах прозвание "нигилист", "нигилистка" было почетно, "кисейная же барышня" - позорно"24. Именно так, но - только в среде людей, сочувствующих переменам или содействующих им. В обывательском же представлении, не говоря уже просто о ретроградах, образ нигилиста или тем более нигилистки - что еще хуже, страшнее,- сконструированный из таких чисто внешних признаков, как одежда, прическа, манеры поведения и т. п., выглядел пугалом.

Легко понять, чем нигилист пугал обывателя. Он (или она) - разрушитель. Он против суеверий, предрассудков, традиционных привычек. Он - враг лживых условностей. Единственный авторитет для него - разум. К тому же нигилист "усвоил себе несколько грубоватые манеры как протест против внешней полированности отцов"25.

"Все пошло в переборку", говаривали современники, начиная с основ государственного и общественного строя, религиозных воззрений вплоть до обычаев, костюма, прически. "Связанное общество до того истомилось, лежа без языка и движения, что готово было все поломать, лишь бы хватило смелости"26,-писала одна из новых женщин, Елена Андреевна Штакеншнейдер (1836-1897 гг.). Она-дочь придворного архитектора, "личность в высшей степени симпатичная, с широким литературным образованием, с тонким художественным чутьем"27, в доме которой на вечерах бывали П. Л. Лавров, М. Л. Михайлов, Шелгуновы, литературные знаменитости. Там же под руководством профессора Н. П. Федорова велись занятия для женщин по химии, читались общедоступные лекции.

В поисках новой жизни сотни девушек, молодых женщин покидали родительский дом. Проблема "отцов и детей", разрыв молодого поколения со старым стали характерной чертой б0-х годов XIX в. "Мне то и дело приходилось быть свидетельницею того, как молодежь обоего пола уходила из-под родительского крова",- вспоминала одна из шестидесятниц, Е. Н. Водовозова28. Об этом же свидетельствовала Софья Ковалевская: "Можно сказать, что в этот промежуток времени, от начала 60-х до начала 70-х годов, все интеллигентные слои русского общества были заняты только одним вопросом: семейным разладом между старыми и молодыми. О какой дворянской семье ни спросишь в то время, о всякой услышишь одно и то же: родители поссорились с детьми. И не из-за каких-нибудь вещественных, материальных причин возникали ссоры, а единственно из-за вопросов чисто теоретических, абстрактного характера. "Не сошлись убеждениями!"-вот только и всего, но это "только" вполне достаточно, чтобы заставить детей побросать родителей, а родителей отречься от детей.

Детьми, особенно девушками, овладела в то время словно эпидемия какая-то - убегать из родительского дома. В нашем непосредственном соседстве пока еще, бог миловал, все обстояло благополучно; но из других мест уже приходили слухи: то у того, то у другого помещика убежала дочь, которая за границу - учиться, которая в Петербург - к "нигилистам""29. Как мы знаем, а эпидемия" эта коснулась и Сони Корвин-Круковской, пошедший на фиктивный брак с В. О. Ковалевским ради того, чтобы уехать учиться в Петербург, а затем за границу.

Толкало девушек на уход из дому и нежелание идти замуж без любви, по расчету, иногда плохие семейные условия, попреки в куске хлеба, а то и просто вздорные ссоры с домашними по пустякам.

Все рвались в Петербург, который в начале 60-х годов приобрел ореол обетованной земли: здесь была лаборатория идей, здесь много говорили и писали о женском вопросе, здесь могли указать, как жить, что делать...

Писатель В. Л. Слепцов, активно помогавший женщинам в их эмансипации, получал десятки писем с вопросами: следует ли девушке бросать родительский дом? можно ли разойтись с мужем? можно ли оставить детей на руках престарелой бабки и самой ехать в Петербург учиться? как и где найти заработок?

Последний вопрос был особенно актуальным. "На переломе"-в канун крестьянской реформы и после нее - многие бедные родственницы, ютившиеся в помещичьих усадьбах в качестве домашних учительниц, экономок, приживалок, оказались не у дел. Девушки и женщины, порвавшие с родными, естественно, так же лишались материальной поддержки. Они ехали в Петербург, чтобы учиться, работать, чтобы найти применение своим силам, не жить трутнями, быть полезными обществу, утвердиться в своей независимости. Стесненные материальные возможности таких женщин становились естественным ограничителем всяких излишеств. Но строгая простота в быту, в одежде была вместе с тем и принципом нового человека: стыдно иметь деньги и бросать их на барские прихоти, а не на нужды парода, и прежде всего, его просвещение. А потому - долой пышные разноцветные платья с оборками, кружевами и лентами, долой корсеты и прочие женские ухищрения, напоминавшие о "кисейных барышнях". На смену им приходило простое черное, платье, чаще всего шерстяное (в противовес светлому шелку барынь-аристократок), без всяких украшений и излишеств, иногда с белым воротничком и манжетами. Подобный костюм был своеобразной униформой новой женщины в течение нескольких десятилетий. Софья Перовская на суде была в черном платье с белым воротничком. Накануне, 22 марта 1881 г. она обратилась к матери с единственной просьбой, которая состояла в том, чтобы купить ей "воротничок и рукавчики...".

Н. П. Суслова вспоминала, как П. Л. Лавров напал на нее за шелковое платье, когда она, уже получив диплом врача, собиралась "делать визиты" и действительно была