Одинокие боги Вселенной - Александр Заревин

— Твой дед всегда говорил: чем отравился — тем и лечись. Выпей это и как следует закуси.

Преодолевая страх и отвращение, я выпил, и меня действительно потянуло на еду.

— Теперь поспи. — Мама глянула на будильник. — Два с половиной часа. Начнут ходить троллейбусы, я тебя разбужу.

«Какой сон? — хотел возразить я. — Полежу, и все». Однако, несмотря на тяжелые мысли, отключился почти мгновенно. И сон даже видел, что-то хорошее, потому что во сне было так спокойно, что, когда мама стала меня будить, я не хотел просыпаться, но ее слова: «Пора, Юрик, а то опоздаешь к Кубу» — вновь ввергли меня в отчаяние, и, стряхивая остатки сна, я стал одеваться. Опьянение, видимо, прошло полностью, так, слегка слабость чувствовалась, а вчерашнее «лечение» вспоминалось как ночной кошмар.

— Вот, возьми деньги, — говорила мама, копаясь в кошельке. — Забежишь на базар, что-нибудь купишь, к больному с пустыми руками нельзя.

— А что купить? — растерянно спросил я. — Сама же говорила, он есть не может…

— Ну… Я не знаю… Купи ему апельсинов, сок-то он выпьет. Да. Купи штук пять апельсинов, если будут.

— А если нет?

— Тогда… Ну, может быть, сок будет, только чтобы не очень кислый.

— Хорошо, — сказал я и взял деньги.

* * *

Мне повезло. На весь рынок продавал апельсины только один бородатый кавказец. И хотя денег, что дала мама, мне хватило всего на четыре, но зато крупных, апельсина, я купил их не торгуясь и отдал деньги без малейшего сожаления. Затем побежал к госпиталю, который в то время находился рядом с автовокзалом.

В палате, которую мне назвали в приемном покое, стояли две койки, правую из которых занимал Иван Иванович. Он спал, или, во всяком случае, так казалось. Рядом с койкой на стуле дремала Лариса Григорьевна. Я с трудом узнал ее, так она постарела. Ко всему она, видимо, много плакала, так что ее лицо как бы отекло, и теперь этой сорокапятилетней женщине запросто можно было дать лет шестьдесят или даже больше. Затем мой взгляд остановился на Кубе. Боже мой, как он исхудал! Я ужаснулся. Он стал похож на мумию: передо мной лежал обтянутый сухой серой кожей скелет, отдаленно напоминающий дорогого мне Ивана Ивановича. И это всего за какие-то паршивые неполные три недели! Куб дышал тяжело и часто. Тонюсенькая его рука с огромной ладонью покоилась поверх одеяла, и пальцы изредка подрагивали. Я вошел тихонько и теперь молча стоял рядом, смотрел то на Куба, то на Ларису Григорьевну, и слезы сами стекали по моим щекам. Господи, если бы я только мог знать! Господи! Ну почему?

— Здравствуй, Юра, — сказала вдруг Лариса Григорьевна. Я вздрогнул и ответил на приветствие, не отрывая взгляд от Куба.

— Юра, мне надо отлучиться на час-полтора. Ты побудешь с ним?

— Да, конечно, Лариса Григорьевна.

— Есть он ничего не может, но пить просит часто. Правда, он и пьет теперь как цыпленок. По моему настоянию ему ставят капельницу с глюкозой, может быть, поэтому еще не умер, а может быть, держится, потому что хотел проститься с тобой. Если что случится, нажмешь вот эту кнопку — это вызов сестры, она сделает ему укол. Боли у него ужасные, на наркотиках он, иначе нельзя. Жалко. Так ты побудешь? Я постараюсь быстро управиться. В этой чашке — чай, попросит пить, напои его из ложечки. А я скоро.

Она торопливо собрала сумочку, положила в полиэтиленовый пакет какие-то тряпки и, кивнув мне, ушла, а я все стоял, не в силах отвести взгляд от серой мумии, так недавно бывшей еще жизнерадостным Кубом. Сколько я стоял так, боясь потревожить его и сжимая в руках апельсины, — не знаю. Наконец Куб открыл глаза.

— Пришел, сынок? — почти шепотом спросил он.

— Иван Иванович! — Я присел и осторожно взял его руку. — Простите меня, Иван Иванович, я же не знал, я даже предположить не мог, что так получится. Простите меня, Иван Иванович! — И я поцеловал его руку. Она была горячей и, несмотря на худобу, тяжелой.

— Ну-ну, Юра, я ведь еще живой, стоит ли так убиваться? А потом, скажу тебе по секрету, надоело мне здесь, в этом заезженном теле. Мне будет хорошо, не жалей меня. Лучше нету того свету…

— Ты поправишься, отец!

— Во-во, зови меня отцом. И когда в следующий раз придешь, тоже зови, не стесняйся. Мне всегда хотелось иметь сына, такого, как ты… Обнял бы тебя, да сил нет. Вытекают из меня силы. Руки тяжелые, как пудовые гири. И ты прости меня, Юра.

— За что?

— За все. За то, что не успел отдать тебе все, что хотел. Юра, в тумбочке лежат ключи от моего дома, возьми их… Нашел? Слушай меня внимательно: сейчас ты сходишь ко мне домой. Там, прямо на столе в первой комнате, должен лежать сверток в газете. Возьмешь его — и сюда. Давай, ты молодой, смотаешься быстро. Мне очень важно, чтобы ты этот сверток принес. Ты меня понял? — Я кивнул. — Тогда быстренько, одна нога здесь, другая там. А я буду тебя ждать.

— Но мне Лариса Григорьевна строго наказывала никуда не отлучаться.

— К черту. Времени нет. После моей смерти все будет гораздо сложнее. Иди сейчас!

— Но как же вы?..

— Не спорь и выполняй, это приказ. Быстренько. Я дождусь тебя. Должен. Выполняй. — И Куб устало прикрыл глаза.

Что мне оставалось делать? Я выскользнул за дверь и, не останавливаясь, а только ускоряя шаг, выбежал из госпиталя. Поскольку денег не оставалось совсем, я помчался пешком. Пожалуй, это был самый первый и самый настоящий в моей жизни кросс по пересеченной местности. В доармейской своей жизни я еще так не бегал никогда.

Воздух в доме у Куба был спертым и пропахшим застоявшимся табачным дымом. Жилым здесь уже не пахло. Впрочем, сейчас меня это не заботило. В комнате на столе я действительно увидел сверток в газете и взял его. Небольшой по объему, он был весьма тяжел, как будто бы Куб завернул в газеты стальной брусок. Я взвесил его в руке — пожалуй, в нем было не меньше пяти килограммов весу. И тут же обратил внимание, что сверток лежал на папке, обыкновенной копеечной папке для бумаг с тщательно завязанными тесемками. Прямо на ней размашистым почерком Куба было написано: «Юра, возьми эту папку. Там все написано, прочитаешь, возможно, это пригодится и тебе. Куб». Меня особенно поразила подпись, то есть я знал, что Куб в курсе того, какое прозвище он носит. Но я никогда и мысли не допускал, что оно ему нравится. Я сунул папку в полиэтиленовый пакет, затем, подумав, выдержит ли, сунул в пакет и сверток. Решил, что, пожалуй, выдержит, если им не сильно размахивать. И тогда огляделся: одиноко стоял в углу черно-белый телевизор с осевшей на экран пылью, будильник застыл на серванте, показывая без четверти семь, над печью деловито вязал паутину паук.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});