Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

разбужу.

— Видел я этот фейерверк… А скажи-ка, Седых, почему это солдаты спят, а командиры отдыхают?

— Так уважительнее.

У Зимарёва тесно, на полу неразобранные штабеля книг — полки сделать некогда, а просить бойцов неудобно. Зимарёв разделся, натянул тренировочный костюм, лег, пригладил медвежью шкуру на стене — подарок убывшего в отряд предшественника. Шкура хорошая, косматая, Зимарёв прибил ее над койкой, повесил на ремне двустволку. Ружье подарил отец, когда Зимарёв окончил училище. Отец, геолог, всю жизнь не расставался с этой двустволкой и слыл удачливым охотником. Зимарёв на заставе ни разу не охотился: граница…

Собственно, его и не тянуло. В училище Зимарёв прочно удерживал первое место по стрельбе из боевой винтовки, метко бил из пистолета, но убивать живое существо…

Мальчишкой с отцом поехал на тягу[40]. Вальдшнепов ему видеть не приходилось, летун стремительно режет сумрак, несется над просекой, роняя короткий, странный крик. Сбить невидимку заманчиво, но сделать это нелегко.

Он стоял у старой ветлы[41]: лишенное листвы дерево тихо гудело, а может, это стучала в висках кровь. Вешние ночи темные, снег сошел, земли не видно, лишь светлеет над узкой просекой неровная полоска неба. Вальдшнепы летят невесть кем проложенной в пустынном небе тропой, нужно оборвать их стремительный полет, нажав спусковые крючки.

В сыром воздухе мелькнула тень. Зимарёв запустил в поднебесье дуплетом, и в ржавую прошлогоднюю осоку шлепнулся трепещущий комок. Подранок! Охотник кинулся к зарослям: в темноте подранок забьется в кусты — не отыщешь.

Но ему повезло, вальдшнеп завяз в острой осоке. Услышав шаги, рванулся, захлопал подломленными крыльями, и тотчас над птицей взлетел окованный приклад. В последний миг Зимарёв пожалел ореховое ложе, пнул вальдшнепа тяжелым болотным сапогом. Сопровождавший Зимарёва деревенский мальчик осуждающе сказал:

— Птаха ведь малая. Только нос долгий.

Зимарёв поднял вальдшнепа. Дробь шла кучно, на ладони подрагивало подплывшее кровью тельце, стало горько и стыдно.

С тех пор охота для Зимарёва не существовала.

Восьмой год служил он на границе. Сюда прибыл с далекой заставы «Таежной», которую японцы, белогвардейцы, белокитайцы и хунхузы не раз пытались уничтожить. Неделями кипели яростные схватки. Четыре года прослужил Зимарёв на этой заставе, многое повидал, многому научился. На пятую весну его перевели на заставу «Турий Рог».

Он был доволен. Ребята здесь боевые. Коммунисты, комсомольцы; местность знают, не растеряются. Зимарёв тоже хорошо изучил свой участок, ночью мог обойти его без фонаря. И все же на душе было скверно — на фронте тяжелые бои, хотелось быть там, драться с фашистами. Впрочем, война велась и здесь — тихая, незаметная, лишь подчас она, взрываясь, кипела огненной лавой, вспыхивала буйным лохматым пламенем вдоль линии Государственной границы Союза ССР.

Не спалось. Зимарёв ждал развития событий, обдумывал план действий на случай внезапной атаки, старался предусмотреть детали. Взгляд капитана скользнул по отполированной шкатулке с трубками. Пенковые[42], короткие трубки с увесистым чубуком[43], граненые — с головой Мефистофеля, именные — собственность купца первой гильдии Хрякова, ясновельможного пана Вишневского, трубка с дарственной надписью на расписной фарфоровой крышечке — коллежского асессора Бураго; трубки китайские, монгольские, японские. Отдельно, обернутый в вощеную бумагу, хранился замысловатый прибор для курения анаши, изъятый у контрабандиста. Зимарёв любил рассматривать этот прибор, сколько труда затратил неизвестный мастер для того, чтобы травить ближних ядовитым дурманом!

Иногда Зимарёв отпирал шкатулку, перебирал трубки, любовался изящными линиями, вдыхал сочившийся из потемневших чубуков слабый запах кэпстена, золотистого Летучего голландца[44]. Кто набивал эти трубки душистым табаком? Где их владельцы?

Зимарёв пытался представить этих людей. Массивную шкиперскую трубку крепко сжимал обкуренными, желтыми зубами пегобородый морской волк; знатная дама эффектно пускала колечки сизого дыма, удерживая тонкими пальцами инкрустированную трубочку. Изящная трубка в коробке черного дерева, обитой атласом, — желтая слоновая кость, ажурная, тонкая резьба — принадлежала аристократу…

Но дороже всей коллекции дешевая, ничем не примечательная трубка, подарок Веры. В тот день в актовом зале пограничного училища, был зачитан приказ о выпуске молодых командиров. В тщательно отутюженных габардиновых гимнастерках с зелеными петлицами, в бриджах с зеленым кантом, блестящих хромовых сапогах, поскрипывая новенькими ремнями снаряжения, лейтенанты ходили по длинному коридору, возбужденные, веселые, радостные, обменивались адресами, пели:

На Север поедет один из нас,

На Дальний Восток — другой.[45]

Оркестр грянул вальс, закружились пары. Зимарёв танцевал с Верой, черноглазой, стройной, она была на редкость хороша собой. Танцевали долго, не отдыхая, затем отошли в сторонку, Вера поцеловала Зимарёва, протянула трубку:

— Это тебе. Становись мужчиной.

Зимарёв не курил, но дарила Вера! В тот вечер они объяснились. Зимарёв боялся, что девушка не захочет оставить Москву, потому и оттягивал разговор о женитьбе, но сегодня Вера сама разрешила все сомнения:

— Поезжай, я приеду потом.

Зимарёв терпеливо ждал. Приходили письма — добрые, обстоятельные. Потом Вера стала писать реже, затем замолчала. Зимарёв терялся в догадках, нервничал. Писал он часто, справлялся о здоровье…

— Значит, не любила, — утешали товарищи, — А коли так — не трать на это дело пороху.

Два года спустя они случайно встретились в Сочи. Зимарёв остановился в замешательстве, Вера держалась спокойно.

— Познакомься, Сережа. Мой муж.

Зимарёв неловко поклонился, ловя настороженный взгляд, и поспешил уйти, сказал, что опаздывает на поезд. Он не переживал, осталась лишь горечь воспоминаний и твердое убеждение, что ИМ верить нельзя. Зимарёв вырос в семье, где слово, даже данное мимоходом, ценилось превыше горячих клятв и выполнялось неукоснительно. Впервые столкнувшись с вероломством близкого человека, Зимарёв впал в крайность. Он никому не сказал о встрече в курортном городе, но однажды, не сдержавшись, высказал наболевшее человеку, с которым откровенничать не собирался.

Поздно вечером зашел к начальнику заставы Данченко. Поговорили о делах, уходя, старшина замешкался, натужно покашлял в кулак.

— Такой вопрос, товарищ капитан… Хочу предложение сделать. Вы как смотрите?

— Конечно, положительно. Говорухин тоже недавно сделал.

— Пимен! — Старшина не верил ушам. — Не может быть!

— Представь. И толковое. Предлагает бойцам, уходящим в наряд, надевать вместо сапог ичиги.

— Вон что… А я уж подумал… Мое предложение, товарищ капитан, не рационализаторское.

Зимарёв привстал от неожиданности — дошло не вдруг.

— Кто?!

— Лесникова внучка. Ланка.

Начальник заставы долго молчал.

— А ты хорошо ее знаешь? Пуд соли съели? Уверен, что не оставит тебя?

— Да вы что, товарищ капитан!

— Увы, такое бывает, знаем эти штучки, сами с усами. Сперва все великолепно, настоящее чувство, большое, светлое. А потом? Погоди, не перебивай… Ты после службы куда подашься — не век же на границе коротать. Война закончится…