Квинт Лициний 2 - Михаил Королюк

— Не факт, что он как-то с этим связан, — попыталась придавить нездоровый оптимизм Синти, — ребенок как связной…

— А что, неплохой вариант, между прочим, — отозвался Фред, задумчиво пуская дым в потолок, — на школьников КГБ внимания не должно обращать. Если пофантазировать… Ну, предположим, отец и сын хотят свинтить с Советов… Отец имеет информацию, сын-единомышленник работает как малозаметный связной… Как вариант, а, Карл?

— Всяко лучше, чем было сутки назад, — без энтузиазма отозвался тот, — как искать по ушной раковине подростка в Ленинграде я пока не представляю. Даже если убрать наблюдение КГБ за нами. Но эта ситуация с отсутствовавшим, а потом появившимся сигналом… Это пока единственная зацепка. Будем разматывать.

Понедельник, 05 сентября 1977, день

Ленинград, ул. Москвиной

Пора. В два торопливых глотка, не чувствуя от волнения вкуса, влил в себя остаток кваса, сунул пузатую кружку краснолицей продавщице и шагнул вперед, выходя из-за желтой бочки на середину тротуара. Беззаботно спешащая домой Тома налетела на мой взгляд как на стену и, что-то сдавленно пискнув, попыталась сдать назад.

— Ну, — пристально вглядываясь в девушку, я сделал еще пару шагов навстречу, — так и будешь всю остатнюю жизнь от меня бегать?

Тома промолчала, несчастно глядя куда-то вниз и вбок, лишь на скулах ее все ярче разгорались пятна нервного румянца, да на тонкой загорелой шее над кружевом белоснежного воротничка загуляла жилка.

Мое горло перехватило горькой нежностью. Хотелось схватить девушку в охапку и, забившись в какой-нибудь темный безлюдный закуток, до самого вечера жалеть эту ненароком контуженную случайным и, наверняка, мимолетным чувством. Я с большим трудом подавил этот безумный порыв, и протянул руку:

— Давай уж портфель, горе… Пошли домой.

Она мотнула головой и спрятала портфель за спину. Вышло так несвоевременно комично, что я против воли улыбнулся. Ветерок, что хулиганил в переулке, тут же подхватил и уволок вдаль мою горькую печаль, оставив взамен спокойную уверенность.

"Все пройдет и это тоже". Фигня все это. Жизнь пройти – не поле перейти, можно и споткнуться. Один раз.

Я оценивающе посмотрел на фигурку перед собой. Нет, не отдаст портфель.

— Хм… Ну, тогда просто пошли.

В молчании мы неторопливо шагали по тихому переулку, а еще не знающее о наступлении осени солнце жарило нам промеж лопаток.

Я осторожно покосился на девушку. Немного изменилась за лето, еще больше похорошев. Или это я подрос и теперь смотрю на нее чуть под иным углом? Или соскучился без меры?

— Слышала, — забросил я удочку, — Набоков умер? В июне.

Тома впервые прямо посмотрела на меня:

— Нет, — удивленно дрогнула бровь, — только про Элвиса Пресли слышала.

— Ну да, и он тоже, — кивнул я, припоминая.

Память сначала сопротивлялась, словно раковина, не желающая расставаться с замурованным сокровищем, а затем, внезапно сдавшись, выплюнула строчку, да прямо на язык; не успел я сообразить, как из меня громко вырвалось: "we're gonna rock, rock, rock, 'til broad daylight".

Я остановился, изумленно хлопая ресницами.

— Это, что… Я… Я не сфальшивил? Том? Или… Или мне показалось?

Уголки ее губ, до того поникшие, начали задираться вверх, а в милых глазах словно включился теплый свет.

— Нет, стой, — я опустил портфель, решительно расправил плечи, гордо вскинул голову и пропел. Потом, сконфуженно прокашлявшись, попробовал еще раз.

— О, щи-и-ит… — растерянно развел руками. — Но ведь в первый раз получилось, Том? Ну как же так?

Тома покусывала губы, пытаясь сдержаться, потом фыркнула, сдаваясь. Наш смех радостно переплелся, слился воедино и улетел, отражаясь от старых стен, в голубое небо. Мы смеялись, наконец-то открыто глядя друг другу в глаза, и это было так здорово, так легко и освежающе, словно в распаренную июльским солнцем комнату ворвался через распахнувшееся окно порыв освежающего бриза и разом выгнал прочь скопившуюся духоту.

Мы пошли дальше, а расстояние между нами хоть на чуть-чуть, но сократилось. Сантиметров на двадцать, прикинул я. Еще намного дальше, чем было в мае, но уже ближе, чем первого сентября. Мне удалось выломить из выросшей между нами стены первый кусочек. Похоже, раствор там не очень качественный…

Тома еще раз усмехнулась, вспоминая мой бенефис, а потом, быстро блеснув на меня глазами, уточнила:

— А при чем тут щит?

— Какой щит? — не понял я.

— Ну… ты сказал "о щи-и-ит", — довольно похоже передразнила она меня.

— А… Это такое слово на великом и могучем английском, которое воспитанным леди знать не следует. Кстати, об английском… — заговаривай ее, Дюха, заговаривай, гони любую пургу, лишь бы молчание не висело. — Покойный Набоков – удивительный случай. Сначала он стал известным русским писателем, а потом, начав с нуля, стал заметным англоязычным писателем. Представляешь, как это сложно – владеть словом на выдающемся уровне сразу на двух языках? Двуязычные писатели бывают, но, по-моему, Набоков единственный из них, кто стал знаменит в обеих ипостасях.

— Здорово… Хотела бы я так язык выучить, — с завистью в голосе сказала Тома и вздохнула. Да, назадавали нам сегодня по инглишу – мама не горюй.

— Знаешь… Похоже, что выучить его до такого уровня обычным людям не по силам. По последним данным разведки, где-то между двумя и четырьмя годами у ребенка есть окно возможности. Если в этом возрасте постоянно разговаривать с ним на нескольких языках, то он их все схватывает на лету, и они будут для него родными. А потом эта форточка захлопывается, и приходится зубрить языки уже годами. Кстати, редко, но у некоторых эта способность остается на всю жизнь.

— Полиглоты? — Тома ощутимо расслабилась.

— Да, они. Клеопатра, по сведениям исторических источников, свободно изъяснялась на десяти языках, Толстой знал пятнадцать, Грибоедов и Чернышевский – по девять. А в доме Набокова в его детстве говорили сразу на трех языках: русском, английском и французском – вот он всеми тремя и владел как родными.

Она брезгливо сморщила кончик носа:

— Что-то как-то мне этот Набоков не пошел. Гадость редкостная, — мы добрели до ее парадной и остановились друг напротив друга. Тома опустила портфель на землю и продолжила, чуть покраснев, — ну… У нас дома была одна его книга. Я потихоньку прочла. Написано красиво, но читать противно. Зачем такое писать? Какую идею он хотел донести? Не понимаю…

— Это ты о "Лолите"? — глаза ее забегали и она, еще гуще покраснев, кивнула. Я продолжил, — ну да, есть такое, согласен. Но ты учти следующее. Он был аристократ, сноб и талантливый провокатор. "Лолита" на уровне сюжета – это осознанная провокация, достигшая своей цели. Но как писателя его интересовали не идеи и сюжет, а стиль и слог как способ извлечения эмоций из души читателя. Он – инструменталист, разработчик языка. И вот здесь он бесподобен. Именно так его и надо воспринимать.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});