Сшитое сердце - Кароль Мартинез

тень.

Моя мать, вооруженная всего лишь иголкой, заставила крепость сдаться.

Старуха, изумленная этим чудом, не раз – тайком и безмолвно – дарила Фраските лоскутки. Других подарков вдова Караско никогда и никому не делала, а невестка, против всех ожиданий, стала ее единственной гордостью.

Швея, не поднимавшая глаз от работы, не заметила радости на лице старухи, когда на полотне появилась дорожка, пересекающая вышитые синей нитью сумерки, и не увидела улыбки, обнажившей пустой рот, эту страшную беззубую дыру.

Соприкасаясь с красотой, вдова Караско смягчалась с каждым днем. Наверное, не будь для этого слишком поздно, она и разговаривать заново бы научилась.

Но взгляд Фраскиты, чьи глаза всегда устремлены были на дверь, на окно или на тусклую поверхность ткани, которую она неутомимо покрывала вышивкой, стал обращаться внутрь, когда растущий в ее животе ребенок начал шевелиться. И она, забросив работу, умилявшую старуху своим великолепием, целыми днями вслушивалась в эту тайну внутри своего тела, пыталась уловить ее мысли. С первого же движения ребенка она заговорила с ним, используя голос, как иглу, вышивающую ее изнутри.

Повивальные бабки

Врача в деревне не было. Повитухи обихаживали и младенцев, и покойников.

В Сантавеле были две повивальные бабки, которые открывали двери мира.

Они обмывали новорожденных и трупы.

Случалось, что пеленка становилась саваном, что, явившись к постели роженицы, они тотчас закрывали дверь, едва отворившуюся в жизнь, что новорожденного купали в первый и в последний раз или что ребенок, рождаясь, отправлял свою мать на тот свет. Но обе считались лучшими повитухами, какие были в деревне за несколько веков.

У каждой имелись свои секреты. Немолодая, сухопарая акушерка Мария действовала быстро, но уверенно. До родов она несколько раз посещала беременных женщин. Она следила за созреванием животов – так следят за тем, как наливаются плоды на ветках, – и умела, прикасаясь к ним, перевернуть неправильно лежащего ребенка или распознать того, кто проживет недолго, так мало, что ради спасения матери надо оставить его по ту сторону, захлопнуть дверь у него перед носом.

Таких женщин она отправляла к Бланке.

– Мария велела мне идти к вам, похоже, он не жилец, – плакала женщина.

– Не плачь, он вернется. Через три месяца ты снова затяжелеешь, – отвечала толстая цыганка и поила женщину горьким зельем, которое не даст ей уйти вместе с малышом.

Когда Мария видела, что ребенок вскоре станет слишком крупным для того, чтобы выйти, протиснуться через женский таз, Бланка своими травами приближала роды. Двум этим теткам были известны размеры тел всех девушек в деревне.

Лишь немногие, боясь сглаза, предпочитали рожать без помощи. Они закрывались дома, а потом, держа младенца за ножку, звали мужа, чтобы принес чем перерезать пуповину.

Но, как часто случается, когда две фигуры занимают одну и ту же клетку на шахматной доске, деревенская молва каждой из них назначила цвет. Мария слыла святой, а Бланке, при всем уважении к ней, отвели роль черной фигуры – роль ведьмы.

Мария была здешняя, ее посылали в город за перевалом, чтобы она изучила там акушерскую науку, а Бланка была всего-навсего одинокой цыганкой, которую годы назад скитания привели в деревню. Мало-помалу ее признали, но она осталась и навсегда останется чужой.

Мария на первое место ставила гигиену, Бланка – магию. Одна была представительницей будущего и науки, другая – прошлого с его темными, полузабытыми силами. Если смотреть из сегодняшнего дня, они находились на противоположных концах времени. Эти две женщины, при всем взаимном уважении, никогда между собой не разговаривали. Во время родов присутствовала только одна из них. Однако, если дело оборачивалось неладно, одна посылала за другой. И тогда повитухи, не перемолвившись ни словом, действовали слаженно, и очень редко случалось, чтобы они не спасли мать, поскольку для обеих, в отличие от большинства их предшественниц, жизнь женщины была важнее жизни ребенка, – должно быть, их слаженность на этом безмолвном соглашении и держалась.

В дом Караско пришла Мария.

Она заботливо приготовила постель, привычно складывая вчетверо длинными мускулистыми руками изношенные, но чисто выстиранные простыни, расстилая одну поверх другой и тщательно разравнивая. Затем помогла Фраските устроиться и начала массировать ей живот, увещевая кричать во время схваток.

– Не стесняйся, голубушка! Ори громче, чем орала твоя соседка месяц назад, ори так, чтобы вся деревня тебя слышала. Чем больше будет от тебя шума, тем быстрее выйдет младенец и тем он будет здоровее, – наставляла она.

Фраскита послушалась, отдала себя в руки этой жилистой женщины, знавшей свое дело и действовавшей так уверенно. Пока Мария мяла ей живот, а соседки утирали пот с ее багрового лица, она вопила как резаная свинья.

После нескольких часов мучений, когда Фраскита почти потеряла голос, повитуха сказала, что пора.

– Малыш не хочет выходить, придется выгнать его оттуда!

Взяв простыню, она скрутила ее, как веревку, и подозвала двух женщин:

– Идите сюда! Вы обе крепкие, так помогайте! Беритесь за концы простыни и становитесь с двух сторон от кровати. По моему сигналу натягивайте простыню и, двигая ее сверху вниз, изо всех сил давите Фраските на живот. А ты, детка, как почувствуешь, что схватка на подходе, подай мне знак, вдохни, задержи дыхание и тужься. Поняла? Теперь кричать уже не надо, да и голос у тебя пропал, надо только тужиться! Ну!

Фраскита десять минут тужилась как могла, потом сдалась:

– Я больше не могу, у меня не получается, с меня хватит!

Мария посмотрела на нее властно, но без удивления.

– И как же ты хочешь это бросить, дурища? Ты должна вытолкнуть малыша из своего тела, никто не может сделать это за тебя! Ну, давай, еще разок-другой – и будешь тетешкать чудесного младенца! Вот увидишь, какое это счастье…

Фраскита опомнилась и так натужилась, что на лице полопались все мелкие сосуды и кожу усеяли крохотные красные пятнышки.

Наконец ребенок показался, и зрители с воплями разбежались. Мария ухватилась за головку, повернула ее, будто хотела открутить, велела Фраските сделать последнее усилие и высвободила тельце, вынесенное волной. Перерезала серебряный шнур, еще соединявший лилового ребенка с матерью, утопавшей в белых и алых простынях.

– Вот крикунья, эта за словом в карман не полезет! – приговаривала повитуха. – Я окунаю в водку льняную нить, перерезаю пуповину и завязываю двойным узлом. Надежно пришвартовываю ее по эту сторону ворот, чтобы она здесь и осталась! Она чистенькая, это добрый знак! Как ты ее назовешь?

– Ана, как матушку Караско! – ответила Фраскита.

– Хорошо. Ну вот, Анита, я окунаю тебя в лохань с горячей водой, чтобы смыть то, что ты принесла с