Тверской гость - Владимир Прибытков

Самодовольный голос Харитоньева немного злил, но Никитин терпел: "Пусть его! Зато наука. Авось пригодится".

Молодой татарин держал под уздцы нетерпеливо дрожащего гнедого жеребца. Афанасию глянулись налитый кровью глаз, крутая шея, светлый навис* животного.

______________ * Навис - грива и челка коня.

Он подтолкнул Харитоньева. Тот отрицательно помотал головой:

- Мне под седло не надобно. Я не ратник.

Но Афанасий все же упросил осмотреть коня. Харитоньев со спокойным лицом прошел мимо, словно нехотя остановился, оглянулся, сделал вид, что колеблется, махнул рукой и окликнул татарина:

- Не дюже старый-то?

- Зачем старый? Нэ выдышь - чэтыре лэта жэрэбэц!

Харитоньев обошел коня слева, справа, поморщился, похлопал его по лоснящемуся крупу.

- Чего хочешь?

- Ты смотри! - крикнул татарин. - Зачэм цену спросил, если нэ видел? Смотри! Он сам скажет!

- Да вижу... - протянул Харитоньев. - Вижу,.. Бабки-то раздуты.

- Врэшь!

- Чего врешь! И зубы небось подпилил.

- Смотри зубы! - рассердился продавец. - На, смотри! - Он задрал морду коня, поднял ему губу, раздвинул челюсть. - Как у дэвки молодой зубы! Бэри рукой, трогай, ну?!

Вокруг сразу собралась кучка любопытных. Харитоньев, засучив рукава, слазил коню в рот, чего-то там пощупал, потом вытер руки о полу, подул зачем-то коню в ноздри, поочередно поднял и осмотрел все четыре копыта, пощупал суставы коня, даже помял репицу и отвернул махалки.

Татарин сердито и насмешливо следил за ним. Любопытные притиснулись к Харитоньеву. Никитин ждал, что Харитоньев посмеется над татарином, но тот неожиданно серьезно сказал:

- Хорош фарь!*

______________ * Фарь - конь.

Татарин победно задрал голову в малахае.

- Правду сказал! Ну, бэри! Раз коня лубышь, понимаешь - бэри! Дэшево отдам!

Он назвал цену. Харитоньев вздохнул:

- Нет, не могу.

- Что? Дорого?! Дорого, скажи?!

- Не дорого, дешево берешь. Только таких денег нет.

- Зачэм тогда голову мутил, конь мучал?! У, кучук итэ!* - стал браниться татарин.

______________ * Кучук итэ - по-татарски собачье мясо.

Харитоньев, мигнув Никитину, стал отходить, с сожалением разводя руками. Из-за спин любопытных к татарину сунулся какой-то малый в желтом колпаке.

- Верно так хорош конь? - спросил Никитин, когда они с Харитоньевым отошли.

- Ничего, - усмехнулся тот. - Ноги задние изогнуты. Саблист, значит. Той цены давать нельзя.

- А ты сказал - дешево!

- Колпак желтый видал? - спросил Харитоньев. - Ему говорил. Этот дурак для бояр коней скупает. Не понимает ничего, а лезет. Ну-к, пусть купит. Боярских денег-то мне не жалко!

Посмеялись.

Сами они купили неказистого, но сильного меринка, и, покупая его, Харитоньев доверил Никитину осмотреть лошадь. Афанасий верно определил и возраст меринка и его недостаток - сырость.

- Ну! - удивился Харитоньев. - Можно подумать, ты в Орде рос!

Афанасий был доволен.

Ивана Лапшева все тянуло в церкви - рассматривал иконы, литые сосуды, стенную роспись. Никитин выбрал время, свел его в лавки с разными заморскими штуковинами.

У Ивана разбежались глаза при виде узорных стекол, чудных фигурок, расписанных блюд.

В одной из лавок худощавый хозяин-генуэзец улыбнулся тому, как бережно касался Иван пальцами его товаров, как глядел на них, словно хотел вобрать в себя каждую краску, каждый завиток искусно сделанной посуды, ярких полотен.

- Брат? - спросил генуэзец у Никитина, кивая на Ивана.

- Брат, брат! - пошутил тот, похлопывая смутившегося Ивана по плечу.

Разговаривали они на невероятном жаргоне, возникшем где-то на торговых путях Каспия и Черноморья, смешавшем в одну кучу русские, татарские, итальянские и персидские слова, - на том странном языке, который знал всякий мало-мальски опытный купец.

Генуэзец позвал тверичей в каморку. Присев на корточки, отчего на длинных ногах его вздулись икры, а в коленях хрустнуло, генуэзец достал из ларя вещицу, осторожно развернул ее. Оказалось, это медная солонка, правда, резанная очень умело: большой лебедь раскидывал крылья над нагой женкой.

Никитин покосился на Ивана и удивился. Рот у парня открылся, щеки горели. Генуэзец бережно подал солонку молодому купцу. Иван медленно повернул ее в ладонях.

Никитин тоже вгляделся в солонку. Ничего не скажешь, баско смастерили, хотя такую срамоту на стол не поставишь.

Однако лицо Ивана сказало ему, что тот видит больше, чем сам Никитин.

- Испугал он ее, - смущенно шепнул Иван. - А сам, вишь ты, уверенный...

- Кто работал вещицу-то? - спросил Никитин.

- Большой мастер. Его убили.

- За что?

- Восстала чернь - мелкий, голодный люд Венеции, и он пошел с чернью.

- Против бояр ихних, что ли?

- Да, против знати.

Как-то по-новому увиделась Никитину солонка с надменным лебедем и поникшей женкой.

- Жаль молодца! - качнул он головой.

- Ему еще повезло! - с внезапной ненавистью в голосе ответил генуэзец. - Победители жалели, что не могли захватить его живым. Эти клятвопреступники и негодяи заперли бы мастера в башне под свинцовой крышей. Двадцатилетние, просидев в той башне год, становятся стариками!

Генуэзец немного остыл и, заворачивая солонку в бархат, спросил Ивана:

- Не чеканишь ли ты сам?

- Пишет! - сообщил Никитин.

- Иконы? Я видел работы вашего живописца Андрея Рублева. Но он не любит земли, он отрешился от нее. Его боги не знают человеческого горя... Ты тоже пишешь иконы?

Иван кивнул.

- Принеси их мне, покажи. Меня зовут Николо Пиччарди. Друзья думают, что я кое-что смыслю в резце и кисти.

В тот раз Никитин и Иванка так и ушли. Никитин объяснил спутнику, почему генуэзец ненавидит, венецианцев: они, слышь, всю торговлю морем перехватили, - посмеялся и забыл о Николо. Но тот через несколько дней сам нашел Афанасия на базаре, издали замахал ему, что-то гортанно крикнул.

Он продрался к Никитину сквозь толпу, чуть не потеряв берет, возбужденный, взъерошенный, как весенний воробей.

- Я видел иконы твоего брата! - кричал Николо. - Он еще младенец! Да, да, еще младенец в живописи! Но тот, кто видел его мадонну, влюбится в нее!

Это было так неожиданно, что Афанасий расхохотался.

- Ну, Никола! Хватил! В богоматерь... Влюбится... О господи!

Никитина разобрало, а иноземец захряс тонкими руками в воздухе, что-то обиженно залопотал.

Афанасий тронул Пиччарди за рукав:

- Извиняй смех мой. Чудно больно... Ладно! Понравилась икона, стало быть?

Генуэзец принялся хвалить Ивана, удивляться ему.

- Ему нужно учиться, учиться! - убежденно твердил он.

- В монастырь, стало быть, идти? - серьезно спросил Никитин.

- Почему в монастырь?

- Где ж еще иконы пишут да учатся?

Генуэзец сокрушенно задумался.

- Только не в монастырь! - сказал он. - Я знаю ваши монастыри и ваших монахов. Они высушат его талант, они сотрут со щек его мадонны румянец юности... Нет, не в монастырь!

Никитина задело то, как иноземец говорит о православной церкви.

- В монастырях наших вельми учены и мудры мужи есть! - сухо ответил он. - Праведны и суете мирской не потворцы.

Не удержавшись, он добавил:

- Что-то из Царьграда не к вам, а к нам, на Москву, святые отцы едут!

Генуэзец с сожалением поглядел на Афанасия, на Илью Козлова, подергал кружевной воротник, пробормотал что-то непонятное и пошел в сторону, нахлобучив берет.

Не утерпев, Афанасий вечером недружелюбно спросил Лапшева:

- Продать, что ли, хочешь икону? По базару-то носишь?

Иван покраснел, опустил голову, принялся мять руки.

- Показал бы уж, что ли... Какие такие чудеса на ней?

Иван ничего не ответил, только еще больше согнулся.

И чего он упрямится? Афанасий никак не мог взять этого в толк. Наутро Никитин, как бывало, позвал Иванку с собой. Тот вскинулся, воспрянул, так и брызнул лучистой улыбкой.

"А господь с ней, и с иконой-то этой!" - подумал Никитин.

Дружба их опять окрепла, словно и не омрачала ее минутная размолвка. Но Никитин не мог забыть восторженных похвал генуэзца и нет-нет, да возвращался мыслью к ним. И на Иванку глядел уже не по-прежнему, покровительственно, а с уважением.

Эта перемена смущала Ивана.

Однако не все в Нижнем Новгороде шло безоблачно. Случались и неприятности.

Однажды, подхваченные кричащей, разгоряченной толпой, Никитин, Лапшев, Микешин и Илья Козлов, ворочая плечами, тыча кулаками, пробились к лобному месту.

Казнь уже началась. Посреди деревянного помоста, привязанный лицом к столбу, обвисал человек в спущенной рубахе, в белых холщовых портах.

Сбоку, на краю помоста, сложив руки, в которых белела зачитанная грамота, неподвижно чернел приказной дьяк.

Коренастый курносый малый в красной рубахе - палач, пересмеиваясь с кем-то в толпе, расправлял кнут. Дьяк кивнул. Палач тряхнул волосами, согнал с лица смех, шмыгнул два раза носом, примерился и отвел руку...

В наступившей сразу тишине слышно стало, как шваркнул по доскам настила и свистнул широкий сыромятный хвост. Привязанный к столбу дернулся и закричал звериным, бросающим в озноб криком. Хвост с первого удара пробил на нем кожу. Брызнула на помост, потекла на порты человека кровь.