Изменить судьбу. Вот это я попал - Олеся Шеллина

своим ежедневным отказам от кровопускания — очень даже модной процедуры. — Ежели поможет лакричка, то честь ей и хвала. А вот мой батя Хипократов разных не читал, он вовсе читать был не обучен, но завсегда говорил, что при хвори грудной завсегда банька помогает, да ежели еще кваску на каменку плеснуть, да хлебным духом подышать…

— А давай-ка проверим твоего батьку, — я и вправду уже измучился и пытался хвататься за любое здравое предложение. А предложение бани с полезными ингаляциями было вполне разумным.

В общем, совместными усилиями традиций семейства Кузиных и вероятных трудов Гиппократа, еще через неделю я уже не выхаркивал легкие, а вполне мягко откашливал остаточную мокроту по утрам. Головные боли тоже прекратились, и я решил, что выздоровел достаточно, чтобы снова начать заниматься. Остерман, который уже на стены лез со скуки и невозможности узнать, что творится при дворе, весьма обрадовался хотя бы возобновлению наших занятий, которые теперь сводились к долгим псевдофилософским беседам да разбору геополитических раскладов в мире. Вместе со мной и Остерманом в Царском Селе скучали две роты преображенцев. От нечего делать их командир, которым значился Никита Юрьевич Трубецкой, затеял проводить учения, дабы сильно не расслабляться и пребывать в готовности отбить любое нападение супостатов. Я же, глядя на то, как они маршируют, из окна кабинета, с тоской думал о том, как бы мне избавиться от преображенцев хотя бы на время. Слишком уж сильно у них все завязано на родственных и дружеских связях. К тому же слишком уж часто именно этот полк свергал одних императоров и садил на трон других, так часто, что ребята уже начали входить во вкус, и то ли еще будет. Да и Иван Долгорукий вот так, через преданных лично ему людей, незримо даже вдалеке от меня держит руку на пульсе. Интересно, а какие у него отношения с Трубецким?

— Государ, ты меня совсем не слушаешь! — Я вздрогнул и отвернулся от окна. Остерман поправлял на голове парик, глядя на меня гневно, плотно сжав губы. — Ты постоянно отвлекаешься, государ, так нельзя. — О как заговорил, а ведь совсем недавно не то чтобы поощрял, но не препятствовал моим демаршам против учебы.

— Извини, Андрей Иванович, задумался я что-то, — чтобы больше не отвлекаться от беседы, я отошел от окна и сел в кресло, сложив руки на коленях, как прилежный ученик. — На чем мы остановились?

— Мы остановились…

Ему не дал договорить звук открываемой двери. Вошедший слуга поклонился и пробасил:

— Гонец от Гавриила Ивановича Головкина и князь Куракин к государю, — высокопарно произнес он, явно наслаждаясь собственной важностью. — Изволите принять, государь?

— Зови, — кивнул я и повернулся к Остерману. Письмо от Головкина я очень ждал. Не то чтобы я рассчитывал увидеть в нем полный расклад по финансам, разумеется, нет, но кое-какие данные можно было выудить и между строк. — Извини меня, Андрей Иванович, но дела государственные никак не способствуют нашему дальнейшему разговору.

— О, я понимаю. Мне остаться? Как действующему члену Верховного тайного совета?

— Как пожелаешь, Андрей Иванович, как пожелаешь.

В это время дверь распахнулась, и в кабинет вошел, чеканя шаг, молодцеватый молодой мужчина в военной офицерской форме и неизменной треуголке. На вид ему не было еще и тридцати, высокий, черноглазый, с румянцем во всю щеку. Женщинам наверняка нравится. Перед ним же вошел невысокий дородный господин, с крупным носом на рыхловатом лице, высоким лбом, подчеркнутым париком, и пронзительными карими глазами. Как и офицер, он был еще довольно молод. Князь осмотрелся по сторонам и присел на стульчик, стоящий неподалеку от моего кресла. Так, что это значит? Это значит, что господину Куракину было позволено сидеть в моем присутствии. А за какие такие заслуги? Что-то я не помню слишком выдающихся дел за этим семейством, во всяком случае в эту эпоху. «Дядя», — словно эхо пронеслось в моей голове. Это эхо уже практически не проявлялось, что, несомненно, усложняло мою жизнь. Но… дядя? Ладно, об этом родственничке нужно разузнать поподробнее, а то мне и тети пока за глаза.

— Полковник Вятского пехотного полка Репнин-Оболенский к его императорскому величеству, государю-императору Петру Алексеевичу, — гаркнул офицер и протянул мне запечатанный конверт.

Я перевел взгляд на стоящего возле дверей слугу, который подошел к нему с серебряным подносом. Подхватив письмо, он подошел ко мне и с поклоном протянул поднос мне. Все эти церемонии… Ну, не все, конечно, но такие вот были описаны в «Табели о рангах», созданной Петром Первым. Так же, как и обращение на «вы», чтобы все было похожим на Европу. Мне почему-то казалось, что это все пришло в российские салоны гораздо позже, так что своим обращением я добавил себе славы категоричного противника дедовых реформ. Но называть себя кретином было поздно, тем более что все это ни на что в целом не повлияло. Поэтому я просто взял «Табель о рангах» и принялся ее зубрить, чтобы больше не позориться.

Под пристальным взглядом трех пар глаз я вскрыл письмо, пробежал по нему глазами и, хмыкнув, отложил в сторону. Как я и предполагал — ничего конкретного, но стоило изучить сей документ получше в более спокойной обстановке.

— Можно ли поинтересоваться, государ, о чем пишет досточтимый Гавриил Иванович? — Остерман аж вперед подался. Ну еще бы. У Головкина какие-то делишки с царем, да еще и неизвестные остальным, особенно ему… Есть о чем поразмыслить на досуге.

Ничего-ничего, Андрей Иванович, сядете, напишете, отошлете и будете ждать ответа. Долго и кусая ногти. Ну кто же виноват, что электронной почты еще не изобрели? Вот вместо того, чтобы интригами заниматься, почтой лучше бы занялись, чтобы быстрее и лучше, а не долго, вплоть до инфаркта. Интересно, почему меня на почте переклинило?

— Приветы передает мне Гавриил Иванович, и тебе, Андрей Иванович, кланяться велит, все интересуется твоей подагрой, не разыгралась ли окаянная. — Я снова сложил руки на коленях, показывая вновь прибывшим, как велико мое горе, что усмирило буйный нрав, доставшийся, по слухам, от деда.

— О, ну да, — по виду Остермана было видно, что он не поверил ни одному слову, но решил сделать хорошую мину. Ну точно, сегодня же строчить письма бросится и дни до нашего отъезда считать. Только вот у меня для него есть большой сюрприз, но так как это сюрприз, то оглашать его заранее будет неправильно. Полюбовавшись недолго Остерманом, я снова посмотрел на все еще стоящего офицера.

— Вот что, полковник Вятского пехотного Репнин-Оболенский, присядь, будь милостив, — я указал ему на стул, стоящий от моего кресла по