Боевые паруса. На абордаж! - Владимир Коваленко

Сперва послужил мечом и пикой католическому королю. Не той пикой, что следует доставить во Фландрию, Господь миловал. Такой, что сохла в Оране, гнила в Сен-Паулу, просаливалась на десятке кораблей. Мозолистым — больше от лопаты, чем от пики — рукам довелось держать и золото, и каменья, но военная удача переменчива, и восемь лет назад солдат приполз в Севилью, повинуясь странному инстинкту, что заставляет человека умирать рядом с себе подобными. Полуживой не от трудов и лихорадки, а от их последствий, Мигель мечтал только о том, чтобы жизнь наконец оборвалась — но вместо старухи с косой увидал знакомые сапоги. Не потому, что лежал, как издыхающий пес, нет, ноги еще держали. Просто вдоль улицы мел колючий пыльный ветер в лицо патрулю, и ворчун Хорхе прикрыл лицо новенькой шляпой. Казакин и штаны на нем были потертые, но не филиппинских времен. Зато сапоги дожили — и в рассуждении, что важный чиновник не станет донашивать чужое, осталось заключить, что одному из товарищей по роте повезло.

Так Мигель стал слугой, пусть и почетным — едва не против желания сеньора. Тогда они сидели на кухне, возле печки — по декабрьским холодам. Донья Бланка — вот кого годы не берут, теперь еще краше сияет недвижной, непонятной севильцам прелестью — все потчевала их простой домашней едой. Хлеб она печет сама. Иначе нельзя, иначе нечего ответить злым языкам, зачем ей отделанное изразцами чудище, когда даже королям для готовки и обогрева довольно очага с жаровней. Старый соратник приглаживал вышедший из моды ус да предлагал помощь в обустройстве. Мол, выбери дело, а вложить в него несколько эскудо я не откажусь. Или снова служи королю — местечко найдется.

Тогда Мигель и решил свою судьбу. Выбрал путь невысокий, но верный.

— Королю я уже отслужил. — И ладонью по колену хлопнул. — Хватит. Ремесел не знаю, учиться поздно. Но я никогда не бросал своих и не гнушался работы. Ты, Хорхе, выбился в большие люди. Не граф или герцог, конечно, — но будь покоен, слуги тебе понадобятся. И нога опять же и вообще — иначе смотреть будут косо. А брать в дом прислугу с улицы ты не хочешь — и прав. Особенно если учесть ремесло доньи Бланки. Так вот я тебе и пригожусь.

— Ты что, готов идти в лакеи?

— Нет. — Взмах кулака у собственного уха. — Я идальго. Но, раз уж ты целым доном заделался, можно и так поступить…

Мигель вытащил наваху, единственное свое оружие. Протянул рукоятью — Хорхе. И спокойно, нараспев, произнес:

— Отныне я ваш человек. — После чего добавил уже обычной скороговоркой: — Если не откажете, конечно.

Не отказали. Получили полезного нахлебника. Одного, но где один человек, там и двое. Отслужив полгода и убедившись, что положение сеньора достаточно прочно, и денежный фьеф — по сути, то же жалованье, но почетное — дон Хорхе платит аккуратно, свежеиспеченный севилец навестил родную деревню, откуда и привез себе жену, спокойную и неразговорчивую.

Примерно тогда же он занялся торговлей. Как секретарь и комиссионер дона Хорхе. Дело с самого начала казалось мало что трудным — позорным. Хорошо, сеньор объяснил, что воротить нос — предрассудок, а на деле существует королевская привилегия на торговлю с колониями. И мимо дворянина на атлантический караван ни бочки вина, ни тюка ткани, ни мешка зерна приткнуть невозможно. Любой крупный купчина или сам относится хотя бы к идальгии, или ссужает титулованное лицо. Старший алькальд над портом, это, конечно, не титул. Но это достаточно веское основание для того, чтобы доверить такому человеку реал-другой.

Хорхе и собственные сбережения вложил не в конвои, а в грузы кораблей-одиночек под флагом герцогов Толедских. Замысел был прост: серебряное зерно, посеянное в Индии, дает урожай сам-три, а то и сам-четыре. Если не падет под градом морского разбоя, перенесет шторма и засуху королевских расходов. Не раз и не два случалось, что король конфисковывал в пользу казны весь груз.

Объяснение всегда было одно: война. Впрочем, Хорхе достаточно быстро уяснил, что риск конфискаций касается товаров дорогих, дающих самую значительную прибыль с тонны веса: серебра, кошенили, красного дерева, шелка. Бывало, король изымал груз пусть поддельного, но едкого и душистого чилийского перца. Тростниковой патоке, какао и буйволовым кожам монаршее оскудение угрозы не несло.

Хорхе смирился с урожаем сам-два — и теперь, годы спустя, имел репутацию абсолютно надежного поставщика. А верный Венегас — его правой руки.

Именно он договаривается с корабельщиками и владельцами складов. Следит, чтобы грузу на судне отвели лучшее место и порчу от соленой воды принял чужой товар. Обычно — о том ворчуну и чистюле Хорхе лучше не знать — казенный. Зато капитан может быть уверен, что с этим грузом на борту он получит лучший из свободных причалов и дружественный присмотр за разгрузкой содержимого трюмов.

Дон де Теруан никогда не владеет ни кораблем, ни всем грузом. «Лучше по одному тюку на ста кораблях, чем сто тюков на одном корабле, — приговаривает сеньор, — беготни больше, зато сон крепче. Пусть у меня одна нога, зато у тебя, дружище, две. Тебе и отдуваться!» Так дело и идет: каждый год что-то доводится терять — не от короля, но от штормов, пиратов и явлений flota de Terra Firme[16] ранее ожидаемого. От последнего цены падают вниз, и приходится ждать, иной раз почти полгода, пока товар разойдется.

Так сам-два превращаются в сам-полтора. Что ж, за восемь лет вассальной службы сеньору комиссионеру довелось увидеть не одну купеческую карьеру, разрушенную погоней за сотнями процентов прибыли — дело же Хорхе де Теруана и Мигеля Венегаса живет. Да, именно так! Мигель теперь не простой приказчик: три года назад осмелел, попросил вместо жалованья долю, не слишком большую, зато понемногу прибавляющую в золотом и серебряном исчислении. В прошлом году Мигель впервые переступил порог севильской Лонхи, сжимая мешочек с образцами какао и пшеницы… По качеству которых принято устанавливать сорт. Приставка «де Теруана» отныне увеличивает цену любого товара! Мигель надеется, что когда-нибудь и его скромная фамилия станет своего рода майоратом — по крайней мере, в Лонхе его уже не зовут иначе, чем сеньор Венегас. Деловая честь имеет зримое выражение в серебре! Воистину дворянская прерогатива, не так ли?

Ушли в прошлое наряды с чужого плеча. Ютиться под одной крышей с хозяйской семьей тоже неудобно, а денег хватило на небольшой, но уютный дом. Тем более не хотелось смущать донью Бланку намеком на свою плодовитость: у жены что ни год, то прибавление. Пусть многих младенчиков Господь прибрал, оставшихся более чем достаточно, чтобы заполнить стены веселым шумом.

От Руфины шум тоже был, своеобразный для девочки. Громкие речи с набитым камнями ртом. Щелчки арбалетной тетивы, тяжелый рокот рейтарских пистолетов. Все. Проказы девочка устраивала в тишине, наказание принимала так же тихо, а рука у Бланки де Теруан хоть и женская, да твердая.

В свое время Мигель несказанно удивился, услыхав с крыши пение виолы. Сперва — неловкое и фальшивое, спустя месяцы и годы — печальное и баюкающее. Что Руфина возьмется за музыку, ожидал, но думал, что та остановит выбор на гитаре или даже бандуррии. Но нет… Рожденная в жаркой Андалусии, маленькая астурийка унаследовала от родителей неистребимую северную тоску.

Время шло, времена менялись.

Теперь всю грязную или тяжелую работу делают приходящие слуги. Водонос, угольщик, дровокол, прачка…

Обычное дело. Большинство семей довольствуется такими слугами потому, что кормить постоянных не по карману. Теруаны — потому, что не терпят в доме тех, кому нельзя доверять. Так что помимо обязанностей торгового представителя у семьи вассалов остались работы, которые они сочли нужным сохранить за собой в знак верности.

Мигель избрал сад, что и приобрел нынешний, вполне ухоженный вид, его стараниями. Некогда это были заросли шиповника, дикие и колючие. Теперь… Гостей пригласить на чашку шоколада под тентом не стыдно. Хоть и самого графа Барахаса.

Жена выбрала обязанность попроще, не такую творческую. Может, из-за постоянной беременности, прерывающейся лишь на роды, может, по обилию собственных хлопот. Она провожает молодую сеньориту, когда та доставляет отцу обед. В первый же раз, несмотря на подходящую к очередному завершению беременность, решительно забрала у черноглазой статуи, тогда еще не угрожавшей перерасти Хиральду, судки.

— Не пристало. В дом занести — это можно, когда дочь отцу прислуживает, это правильно. Но по улице?

Воздела руки, призывая небо в свидетели своей правоты. И добавила:

— Да ты и не умеешь на голове-то носить. Судки — не корзинка, с какой ты на рынок бегаешь. Вот перекособочит тебе юбку, башмачки выглянут…

Руфина сложила руки на груди и подняла бровь. Так и выглядит живой и непоседливый астурийский ребенок.