Обман - А. Брэди

Джули разыскивает меня с помощью интеркома. От ее тоненького, пронзительного голоска мои барабанные перепонки вот-вот взорвутся – так мне, во всяком случае, кажется, – и я как можно скорее беру трубку и держу ее на расстоянии не меньше фута от уха.

– Да, Джули? – невнятно произношу я со своей безопасной дистанции. – Тебе что-то нужно?

– Привет, Сэм! – Я боюсь, что ее голос, словно приторный сироп, сейчас выльется из трубки и протечет мне прямо в горло. Она делает паузу, ожидая, что я отвечу таким же жизнерадостным приветствием, но я молчу. – Э-э-э… я хотела спросить, не найдется ли у тебя минутка заглянуть ко мне в кабинет? У меня сейчас сидит одна твоя пациентка. Во время группового сеанса у нас случилось маленькое происшествие.

Слова «маленькое происшествие» Джули произносит так, словно речь идет о девочке из ясельной группы, которая во время полуденного перерыва на сон намочила штанишки.

– Какая пациентка?

– Ташондра. – Она медленно, едва ли не по слогам выговаривает сложное имя. Боится, что, если исказит его, ее обвинят в расизме или в том, что она не знает имен пациентов или не умеет устанавливать контакт с людьми.

– Хорошо, буду через минуту. – Я даю отбой до того, как она обольет меня еще ведром своих сиропных «приятностей», и медленно направляюсь к ее кабинету.

Я громко стучу в дверь и внезапно осознаю, что, хотя мы с Джули работаем уже несколько лет, мне ни разу не приходилось бывать у нее в кабинете. Дверь распахивается, и я вижу Ташондру. Она сидит на голубом пластмассовом стуле, какие мы используем в залах для групповых сеансов (похоже, в заведении не нашлось нормальных офисных кресел для Джули), и выражение лица у нее пристыженное. Джули жестом приглашает меня внутрь, я вхожу и осматриваюсь.

Здесь нет ни книг, ни папок с файлами – словом, ничего, что говорило бы: это кабинет врача. По крайней мере, на виду. Зато на книжной полке сидит большой медвежонок в зеленом свитере от «Ральф Лорен». И стоят фотографии родных Джули в белых деревянных рамках, с вырезанными на них дурацкими слащавыми цитатами о сестринской дружбе и любви. Она закрывает за мной дверь, я слышу звон колокольчиков и оборачиваюсь посмотреть, что это такое. На двери два крючка: на одном висит светло-бежевое шерстяное пальто Джули с розовым клетчатым шарфом, а на другом – пухлый веночек из ткани, украшенный кружевами и бубенчиками. Последней каплей становится искусственно состаренная деревянная пластина в рамке, разрисованная цветами, со «старинным» шрифтом. «Живи, Смейся, Люби», – выгравировано на ней. К горлу у меня подступает комок; это непереваренный ланч грозит вырваться наружу. Сдерживая тошноту, я несколько колеблюсь: может, все-таки сблевать Джули на голову? Прямо на идеальную укладку. Должно быть, выражение отвращения на моем лице слишком очевидно – Джули берет меня за руку и спрашивает, все ли со мной в порядке.

– Сэм? Все нормально?

Я выдергиваю руку, протискиваюсь мимо и сажусь за ее стол. Где-то прячется электрический ароматизатор воздуха, и в кабинете пахнет детской присыпкой.

– Ташондра? – Ташондра наклоняет голову, и я тоже, пытаясь поймать ее взгляд. – Не хочешь рассказать мне, что произошло?

– А мисс Джули не может вам сказать? – Она закрывает лицо ладонями. Ее волосы где-то заплетены в косички, а где-то спутаны в дреды. Все они разной длины и толщины. Некоторые торчат вверх, некоторые падают прямо на глаза. Когда Ташондра нервничает, она крутит и дергает их, а если у нее хорошее настроение – перевязывает концы разноцветными ленточками и шнурками. Сейчас она потягивает косичку возле левого виска, с вплетенной в нее желтой шерстяной ниткой.

– Мне бы хотелось услышать это от тебя, если ты готова об этом поговорить. Узнать твое мнение о том, что случилось.

Ташондра в конце концов выдергивает нитку из косички и шумно выдыхает, как бык, готовый броситься в бой.

– Я сижу на групповом сеансе у мисс Джули, никого не трогаю и вдруг ни с того ни с сего поднимаю голову и вижу, что Барри пялится на мисс Джули, и не просто так пялится. Я точно знала, о чем он думает.

– И о чем он думал? – спрашиваю я.

Джули маячит рядом и краснеет, услышав свое имя.

– Он думал, что… он хотел впиться зубами в ее ляжки! Вот какие у него были мысли! – Она показывает на обтянутые колготками с лайкрой ноги Джули, еле прикрытые юбкой. Этот предмет одежды только с натяжкой можно назвать подходящим для работы. Джули невольно наклоняется и прикрывает колени руками.

Я не могу удержаться от улыбки.

– И что ты тогда сделала?

– Кинула в него кофейной чашкой. – Ташондра откидывается назад и скрещивает руки на груди. Лифчика на ней, как обычно, нет, и она запихивает свои отвисшие груди под мышки.

– А в чашке был кофе? – Я уже почти смеюсь.

– Нет! Она была пустая. Надо было подойти и врезать ему по морде.

– А что у вас с Барри? Отношения?

– Ну, теперь уже ничего! Но до того, как он повел себя неподобающе с нашим психологом, мы типа встречались. Ну там, пару недель. На той неделе он притащил мне цветы – спер со столика из столовой. А еще до этого отдал мне свои сигареты – что в пачке оставалось. Говорил, что я вроде самая красивая девушка, каких он только видел. Мы вместе обедали и вместе курили на балконе. Но все. Теперь все кончено, и точка.

– А еще что-нибудь между вами было?

В «Туфлосе» сексуальные контакты между пациентами строго запрещены, хотя контролировать соблюдение этого правила практически невозможно. При постоянно растущем числе больных трудно даже отследить, где кто находится, не говоря уже о том, кто что в данный момент делает. Пациенты занимаются сексом ночью со своими соседями по комнатам – и не важно, гомосексуалисты они или нет, в душевых кабинках и даже на балконе для курения, прямо среди бела дня. Уже много раз Ташондру изолировали и помещали в отдельную палату за неположенный секс, но Барри никогда не был ее партнером.

– Не. Я знаю, что нам нельзя ни с кем трахаться, пока мы тут лечимся. – Она крутит в пальцах желтую нитку, и я верю, что у них действительно не было секса. Кажется, он ей дорог, а Ташондра редко занимается этим с теми, кто ей дорог.

– Очень хорошо. Рада, что в этой области мы достигли некоторого прогресса. И ты ведь знаешь, что нельзя бросаться предметами в человека, даже если он смотрит на другую девушку, так?

– Да, знаю. – Она вдруг с силой швыряет нитку на пол. – Он еще принес мне эти нитки, вплетать в волосы.

Я подбираю нитку и сжимаю в кулаке.

– Ташондра. Я знаю, как это больно, когда человек, который тебе нравится, смотрит на кого-то другого. Но очень важно реагировать на это правильно и адекватно. Ты ничего не хочешь сказать Джули?

Все это время Джули нависала над нами, как мальчик, разносящий воду, над разомлевшим рабочим в часы сиесты. Слушая наш разговор, она даже приоткрыла рот, но теперь, когда было упомянуто ее имя, она резко выпрямляется и берет себя в руки.

– Извините, что на меня напала ревность во время вашего сеанса, мисс Джули. Понятно, люди на вас смотрят, потому что вы красивая, и я знаю, что не должна из-за этого бросаться чашками или еще чем-нибудь. – Ташондра дергает свои дреды.

– Спасибо, Ташондра. И я считаю, что ты тоже очень красивая.

Ташондра смущенно улыбается, краснеет и прикрывает плечом рот.

– Поговоришь об этом с Барри? – интересуюсь я.

– Ну да. Наверное, можно его и простить.

– Приятно это слышать.

Я отдаю ей желтую нитку, и она наматывает ее на кончик дреда, который закрывает ей один глаз. Мы вместе выходим из кабинета, и я глубоко вдыхаю кажущийся невероятно свежим коридорный воздух, чтобы избавиться от навязчивого запаха ароматизатора Джули. В дни вроде этого я реально чувствую себя смотрителем зоопарка и одновременно восхищаюсь и ужасаюсь себе – сколько же дерьма я могу вытерпеть?

26 ноября, 0.45

И вот я снова в «Никс-баре». Жду, когда появится Дэвид. Вообще-то мы пришли сюда вместе с Лукасом, но он так напился, что не может функционировать, как нормальная личность, и, приземлясь где-то в конце барной стойки, пялится в телефон, пока я болтаю со знакомыми. Все в баре считают нас с Лукасом идеальной парой, и мы вынуждены танцевать сложный и изящный танец под эту музыку всеобщего мнения. Мы никогда не говорили на эту тему, но оба в курсе и молча дружно делаем все, чтобы соответствовать образу. И даже если я боюсь, что когда-нибудь, когда мы останемся наедине, он все же меня убьет, перед остальными мы разыгрываем великолепное и очень правдивое представление. Оно нужно нам, чтобы притворяться перед самими собой, будто у нас все хорошо и что вдвоем мы – совершенство; маяк семейного счастья и благополучия, что сияет над обломками чужих неудач в личной жизни. Это дает некоторую надежду на лучшее, а моя работа как раз и состоит в том, чтобы давать надежду на лучшее.

Если бы я сказала нашим приятелям, что Лукас бьет меня, или что сегодня днем он трахался с безымянной проституткой, лица которой даже не запомнил, в комнате за порномагазином, или что сейчас он жадно заглатывает оксикодон[10] в туалете, это испортило бы им настроение на весь вечер, а я конечно же этого не хочу. То, что нас с Лукасом воспринимают как идеальную пару, помогает мне верить, что так оно и есть. И это одна из последних ниточек, которая связывает мою жизнь, не давая ей развалиться на куски.