Страсть Северной Мессалины - Елена Арсеньева

Молодой человек с запинкой сообщил, что полотна-де куплены Григорием Александровичем для Эрмитажа. Светлейшему желательно услышать отзыв о мастерстве.

Екатерина встала так, чтобы и на полотна смотреть, и на молодого человека. Значит, милый друг Гриша полагает, что этот мальчик заменит ей Ермолова. А почему бы и нет? После того как она потеряла ненаглядного, любимого Ланского, особой разницы – тот ли, другой ли тешит ее в постели – не было. Ни к кому она так и не смогла сердечно привязаться. А так хотелось полюбить вновь!

Мальчишка хорош… Есть в нем нечто, словами неописуемое, что заставляет, раз посмотрев на него, смотреть снова. Особенно если представить себе, на что он окажется способен, лежа вон там, в опочивальне, за зеркалом, которое по мановению руки может быть отодвинуто… Нет, разумеется, у каждого фаворита есть свои покои, где он может быть сколько угодно, а все же ночью извольте пребывать на ложе за зеркалом, извольте быть готовым удовлетворить императорскую хоть незамедлительно!

У нее – хоть. А у него? А ему – охота ли?.. Ну, в этом возрасте, как говорится, и на метлу березовую стоит.

Взгляд Екатерины давно сполз с роскошных бровей молодого человека и его белого лица на белые панталоны, заправленные в высокие сапоги. Панталоны были по покрою свободны в мотне, однако под жгучим взглядом императрицы вдруг сделались явно тесны.

Молодой человек начал переминаться с ноги на ногу, поворачиваться к Екатерине боком, нелепо оттопыривать зад, делать какие-то странные движения руками…

Екатерина продолжала смотреть все так же бесстыдно и заинтересованно. Естество мальчишки вело себя должным образом, а вот он сам, будь сейчас его воля, кажется, с удовольствием кастрировал бы себя.

Зотов, подглядывавший из-за дверей, неодобрительно качал головой. Подобные сцены он наблюдал не единожды. И кто бы тут ни стоял под испытующим взглядом государыни, все, несмотря на смущение, тянулись во фрунт, давая ей подробно осмотреть себя и гордясь тем, что осматривать есть-таки что! А этот… неотеса, вот уж правда, что неотеса! Чудится, поднеси к нему сейчас сухую растопку – и она вспыхнет, будто от огня! Лицом стал красней своего мундира! А ежится-то как, еще минута – и начнет руками прикрываться, словно его голого напоказ в тронную залу вытолкнули!

Ошибся Григорий Александрович. Ошибся, вот беда-то…

– Ну хорошо, – сказала, наконец, императрица, пряча усмешку в уголках румяных губ. – Идите сейчас к светлейшему и скажите, что я посмотрела картины.

Молодой человек, словно обезумев от счастья, ринулся к двери, совершенно забыв даже про поклон государыне. У Зотова руки чесались дать ему хорошего леща, едва выйдет за дверь, однако это было все равно что дать леща Григорию свет-Александровичу. Мальчишка-то – его ставленник! Протеже, значит.

– Погодите, – лениво окликнула Екатерина, и на лице Мамонова вновь появилось испуганное выражение.

– Передайте светлейшему, – проговорила государыня, и голос ее стал ледяным, – мол, в картинах сих рисунок хорош, но краски неважные! А вот теперь можете идти.

Однако теперь молодой человек, который рвался к двери, словно к спасению, сбился с ноги. Обернулся:

– А это, – робко спросил, – а это значит что?

– Григорий Александрович поймет, – равнодушно сказала государыня и более его ни словом, ни взглядом не удостоила. И, подражая ей, Захар Константинович тоже руку, занесенную для плюхи, сдержал: просто почесал висок, взопревший под париком.

Пусть идет. Или Зотов ничего не понимает в людях, или этот глупец огребет от светлейшего оплеуху не в меру увесистей!

Из кабинета, где осталась государыня, раздался смех.

Зотов вбежал, несколько удивленный, однако довольный: редко, но он все же видел императрицу в слезах, и воспоминание об этом было мучительным, так что пусть лучше смеется, чем плачет!

– А ведь ты знаешь, Захар, я вспомнила, где его видела! Вспомнила. Однажды сидели мы с Прасковьей, – последовал легкий вздох, и Зотов понял, что это воспоминание относится к тем годам, когда графиня Брюс была еще в милости, стало быть, ему не менее восьми-десяти лет, – сидели мы на скамейке в Летнем саду. Запросто так, без чинов. Одетые весьма… приватно. Сидим, болтаем. И вдруг мимо идут молодые офицеры – только из корпуса! Идут, разговором увлечены, нас даже не поприветствовали. Прасковья так и взвилась:

– Эй, молодые невежи! Да знаете ли вы, кто пред вами?!

Еще слово, и она выдала бы наше инкогнито, да я так и вцепилась ей в руку: молчи, мол!

Один из молодых людей обернулся, бровями этак повел:

– Да кто бы ни был, право на мою любезность имеют только молодые красавицы! – И дальше пошел.

Прасковья аж в слезы ударилась:

– Да знал бы он, кого оскорбил?!

А я говорю:

– Да полно тебе, Парашенька, лет тридцать назад они бы так не поступили, они б нам проходу не давали.

– Сию историю я помню, – осторожно сказал Зотов. – Прасковья Александровна мне сама про вашу снисходительность и доброту сказывала. Только что с того, ваше величество?

– Как что с того?! – возмутилась Екатерина. – Да ведь этот «молодой невежа» он и был, этот, как его там… Дмитриев-Мамонов! И вон как судьба вывернулась. Он мне по-прежнему пытается доказать, что на его благосклонность имеют право только молодые красавицы? Ну так я ему докажу обратное!

– Ради бога, Екатерина Алексеевна, – растерянно проговорил Захар Константинович, – неужто вы его в нижние чины не разжалуете и от двора не удалите, наглеца этого?!

– И в мыслях нет! – расхохоталась императрица. – Напротив, дам ему еще un chance, как любит говорить граф Сегюр. Так что окажи любезность, сходи к светлейшему и передай: желательно мне, чтобы рисунок был поправлен его мастерской рукою и вновь представлен пред мои очи! Только расстарайся, чтобы этот… Красный кафтан не слышал.

– Красный кафтан? – удивленно переспросил Зотов, и Екатерина тонко улыбнулась в ответ:

– Именно так.

* * *

«Конечно, – подумала императрица, переворачивая подушку прохладной стороной вверх и снова ложась, – я уже тогда начала становиться той самой Мессалиной, какой меня именуют сейчас. По сути дела, все, кто так говорит, правы. И без всякой санкции Елизаветы Петровны я пустилась бы во все тяжкие – именно в поисках удовольствия, величайшего наслаждения, какое только существует, – наслаждения любви, наслаждения мужской силой и мужскими объятиями. Но тогда еще подыскивала себе извинения: мол, я должна дать стране наследника престола! У народа должен быть царевич! Ведь народу на самом деле все равно, откуда он возьмется, этот царевич. Главное – чтобы он родился в императорской семье, что великий князь его признал. А вдруг Петр поймет, что ребенка я рожу не от него?.. Нет, если он и поймет, можно ничего не опасаться: даже он при всей своей дурости осознает: у престола должен быть наследник, а если ты не уверен, что он твой сын, считай, что его даровал Господь. В конце концов, все по его воле свершается!»