Шахир - Владислав Анатольевич Бахревский

Сумбар, катя ему навстречу синюю воду.

Посольство двигалось медленно. Впереди вздымалось облако пыли: гнали табун ахал-текинцев.

От неторопкой езды клонило в дрему.

И вдруг — цокот догоняющих копыт. Махтумкули обернулся, готовый ударить лошадь плетью, но догонял — отец.

«Неужто прикажет вернуться?» — испугался Махтумкули, останавливая коня.

Отец подскакал, подал Махтумкули небольшой хурджу́н.

— Возьми, сын!

Хурджун был наполнен на четверть, но вес чувствовался.

— Это — земля с пашни твоего отца, — сказал Азади. — Если тебе придется участвовать в состязаниях шахиров, держи хурджун при себе. Помнишь, как проиграл прыжки в небо сыну ишана? Держись за родную землю, сынок, и аллах пошлет тебе удачу.

Азади улыбнулся сыну, повернул коня и умчался, как молодой, не оборачиваясь.

«Тяжело будет коню в дальней дороге», — подумал Махтумкули, пристраивая к седлу хурджун.

9

Кетхуда Бузлыполат уже на третий день пути пригласил упрямого шахира ехать вместе с аксакалами, боялся: налетят разбойники на одинокого всадника, уволокут на глазах. Что тогда скажешь Азади? Да и не переживет старик потерю младшего сына.

Махтумкули в дороге, как и положено, оказывал разные услуги аксакалам: собирал дрова для костра, помогал готовить пищу, задавал коням корм, а главное, терпеливо выслушивал суровые укоры. Что бы ему ни говорили, а некоторые обидеть старались — молчал шахир. Молчал, но не было в его глазах смирения. Аксакалы это видели и пуще принимались поносить молодое дерзкое поколение.

Дорога — счастье молодых. Ничто, казалось, не могло омрачить радости, которая жила в Махтумкули. Новые горы, новые долины, аулы кызылбашей, сами кызылбаши, не те, которых он привык ненавидеть — жестокие грабители, совершающие очередной набег, а другие, люди как люди. Они трудились на полях, строили дома, нянчили детей. Дети плакали и смеялись, тянули доверчивые руки к чужеземцам — потрогать их косматые шапки, их незнакомую одежду.

Как-то утром Махтумкули проснулся раньше стариков и принялся раздувать угли — ночевали под открытым небом. Припасенный с вечера хворост вспыхнул разом, и Махтумкули возликовал: день будет удачным. Шахир не знал, какую удачу он ждет, и, поразмыслив, решил: сегодня придет к нему чудесное стихотворение о Менгли. Он каждый день сочинял стихи о любимой. Одни тотчас улетучивались из памяти, как мелькнувшие придорожные цветы, другие оставались в нем, и он, улучив минуту, записывал их. Он давно уже привык жить с песенным гулом в крови. Ему было беспокойно, когда в иные дни гул отдалялся от него, а если совсем пропадал, то чувствовал себя юный шахир лишним на этой большой земле, где всякому есть место.

Махтумкули положил в котел мясо, лук и пошел собрать хворост. В голове, как искры над костром, роились рифмы:

— Где бы ни был — небо! Без неба как без хлеба! Под тучей трескучей трепещет на круче на иве плакучей последний листок.

К игре «в рифмы» его пристрастил не отец — большой шахир, а Нияз Салих, сам ничего не сочинивший, но влюбленный в поэзию.

— Аксакалы седы, как скалы! — прочитал Махтумкули.

И, словно бы в ответ, где-то совсем близко разорвал воздух хлесткий удар кнута. Махтумкули замер с охапкой хвороста в руках. Из-под горы цепочкой, едва волоча ноги, шли — рабы. Надсмотрщик, сидя на коне, выбирал очередную жертву и ловким ударом кнута взбадривал обессилевшего. На рабах были одежды туркмен.

Махтумкули бросил хворост, кинулся к дороге, но его перехватили сильные властные руки. Юноша стряхнул с себя напавшего и увидал, что это Бузлыполат.

— Вернись к костру! — приказал кетхуда и положил на плечо Махтумкули руку. Рука дрожала. — Мы на чужой земле. Что бы мы здесь ни увидели противного нашему сердцу и совести — надо молчать. Такова участь послов.

Махтумкули издали вглядывался в лица несчастных — братьев искал среди них.

Утренняя радость высохла в нем и потрескалась, как высыхает и трескается от зноя земля. Внутренний гул стал другим, стихи о Менгли иссякли. Ласковое слово казалось комариным писком. Неумолчная гроза, не находя выхода, надрывала сердце Махтумкули до самого Гургена.

10

Открылись у Махтумкули глаза, а уста замкнулись.

В свои восемнадцать лет он видел, как убивают, как угоняют в рабство и как пригоняют рабов. Голодал, умирал от зноя в пустыне. Видел пустыню и видел горы, но город, улей человечьей жизни, он повстречал на своем пути впервые.

Его потрясла башня Кабуса по дороге к Гургену. Каменный перст — создание человека, перед которым сам человек был с муравья, указывал в небо.

Ничего выше крепости в Кара-Кале Махтумкули до сих пор не встречал, а крепость была с обыкновенный двухэтажный дом, каких в городе что баранов в тысячной отаре;

Посольство поселилось в караван-сарае. Приема у шаха иужно было ждать, но никто не знал, сколько: неделю или месяцы?

Махтумкули бродил по городу, как по чуду.

На базаре он испытал еще одно потрясение. Увидал у торговцев ковры, на которых были вытканы звери и люди. Ему показали книги, украшенные не орнаментом, а миниатюрами, где были изображены мужчины и женщины, битвы, охоты, процессии.

Художник, изобразивший человека, должен дать душу изображению, а это промысел аллаха, но не человека…

Смутилось сердце у Махтумкули.

Кетхуда Геркеза Бузлыполат к юноше благоволил, ему открылось наконец, что упрямого шахира послал с ними сам аллах. Среди почтенных аксакалов было двое, которые знали фарси: один все понимал, но сказать ничего не мог, а другой мог сказать все, что угодно, ничего не понимая.

Махтумкули знал язык, умел слушать, а если заговаривал среди старших, то только стихами. Зашевелились у Бузлыполата мыслишки, и, чтоб проверить их, повел он Махтумкули в чайхану, где собирались местные поэты.

Поэтов в те поры было в городе много. Ловцы милостей, они приехали сюда или вместе с шахом или вслед за ним.

Бузлыполат попросил у чайханщика чаю и лепешек. Кетхуда Геркеза со своим фарси на базаре обходился.

— Слушай, Махтумкули. Учись, — наставлял он юного шахира. — Сюда приходят поэты, чьи имена знают во всех концах подлунной.

Но слушать пока было некого.

Такие же молодые люди, как Махтумкули, сидели вокруг человека почтенных лет, пили чай, курили кальян и, передавая по кругу, читали какой-то свиток.

— Ах, нет! — воскликнул вдруг один юноша. — Если тобой сочиненная притча не превосходит Руми́, значит, надо сломать перо и порвать бумагу.

И он прочитал:

У заклинателя индийских змей

Базарный вор, по глупости своей,

Однажды кобру сонную стащил —

И сам убит своей добычей был.

А какой конец этой притчи!