Свечи сгорают дотла - Мараи Шандор

Люди бедные, особенно бедняки благородного происхождения, не прощают, — в голосе генерала появляется особая удовлетворенность. — Потому-то я и думал, что ты прячешь от меня свое жилище из страха, что обстановка покажется мне слишком простой. Глупое предположение, сейчас я это понимаю, но гордость твоя не знала пределов. И все же я там оказался — в доме, который ты снял и обставил и никогда мне не показывал. Я удивлялся и не верил глазам. Квартира эта, сам прекрасно знаешь, была настоящим шедевром. Не слишком большая, не слишком маленькая: просторная комната на первом этаже, две комнаты поменьше на втором, комнаты, мебель — все было обустроено так, как это может сделать только художник. Тогда я и понял, что ты все-таки художник. И понял еще, насколько чужим ты должен был себя чувствовать среди нас, людей совершенно иного склада. И как виноваты перед тобой те, кто из любви и тщеславия отдал тебя в военную службу. Нет, ты не был военным, — и тут я понял то глубочайшее одиночество, в котором ты пребывал, находясь среди нас. Но это жилище, это было твое убежище, как замок или монастырь у средневековых отшельников. И ты собрал в нем все, что было прекрасно и благородно: шторы и ковер, старую бронзу и серебро, хрусталь и мебель, редкие ткани — так пират тащит себе в пещеру награбленную добычу… Знаю, в те годы умерла твоя мать и ты получил что-то в наследство от своих польских родственников. Ты как-то рассказывал, что у тебя есть усадьба с домом где-то у границы с Россией. Это и были дом и усадьба, сменянные на мелочь мебели и картин, — эти три комнаты. И большой рояль посреди зала на первом этаже, покрытый куском старой парчи. На нем в хрустальной вазе стояли три орхидеи. В этих краях орхидеи разводили только в моей теплице. Я обошел все комнаты, все внимательно осмотрел; И понял: ты жил среди нас и все же не принадлежал нашему обществу. Понял, что ты втайне создал этот шедевр, это жилище, демонстративно, не жалея сил прятал от остального мира свой уникальный дом, где жил для себя и своего искусства. Ведь ты художник и, вероятно, мог бы что-то сотворить, — генерал произносит это тоном, не терпящим возражения. — Вот что я понял среди той уникальной обстановки. И в эту минуту вошла Кристина.

Генерал сплетает руки на груди, говорит бесстрастно, ровно, словно надиктовывает полицейскому под запись обстоятельства аварии:

— Я стоял у рояля, разглядывал орхидеи. Квартира эта была похожа на камуфляж, маскировочный костюм. Или же камуфляжем была для тебя военная форма? На этот вопрос ответить можешь только ты, да ты уже и ответил на него своей жизнью — теперь, когда все позади. В конечном счете человек всегда отвечает на самые важные вопросы всей своей жизнью. И неважно, что он при этом говорит, какими словами и доводами защищается. В конце, в финале всего человек отвечает фактами своей жизни на вопросы, которые мир с таким упрямством перед ним ставит. Кто ты?.. Чего на самом деле хотел?.. Что на самом деле смог?.. Чему был верен и наоборот?.. Перед кем или перед чем струсил или сохранил смелость?.. Вот они, эти вопросы. И человек отвечает, как умеет. Искренне или нет — но это не так важно. Важно, что в итоге отвечает всей своей жизнью. Ты снял форму, потому что ощущал ее маскировкой, это уже ясно. А я не снимал до последней минуты, пока этого не потребовали от меня служба и весь остальной мир, — значит, и я ответил. Это был первый вопрос. Второй: что тебя со мной связывало?

Ты был мне другом? В итоге-то ты сбежал. Ушел не попрощавшись, пусть и не совсем не попрощавшись, ведь накануне во время охоты произошло нечто, и смысл случившегося я понял лишь позже, это уже и было прощание. Человек редко знает, какое его слово или действие означает окончательное необратимое изменение в отношениях. И почему я вообще поехал к тебе в тот день? Ты меня не звал, не прощался, ничего не просил передать. Что я искал в доме, куда ты меня никогда не звал, и именно в тот день, когда ты оттуда навсегда ушел? Что заставило меня скорее сесть в авто, помчаться в город, искать тебя в доме, который уже был пуст?..

Я что-то узнал накануне во время охоты? Что-то выдало твои намерения?.. Или кто-то доверительно сообщил, намекнул мне, что ты готовишься сбежать?.. Нет, все молчали. Даже Нини — помнишь старую няню? Она все про нас знала. Жива ли она? Жива — по-своему. Она живет, как это дерево у окна, посаженное еще моим прадедом. Как у любого живого существа, у нее есть время, которое она должна прожить.

Она знала. Но не сказала. Я тогда оказался совершенно один. И все же знал, что настала та минута, когда все уже вызрело, все выяснилось, все встало на свои места — и ты, и я, все. Да, я узнал на охоте, — генерал словно вспоминает, словно сам себе отвечает на давно мучивший вопрос. И замолкает.

— Что ты узнал на охоте? — спрашивает Конрад.

— Славная была охота. — В голосе генерала появляются чуть ли не теплые нотки, как у человека, который переживает в воображении каждую деталь милого сердцу воспоминания. — Последняя большая охота в нашем лесу. Тогда еще живы были охотники, настоящие охотники… может, и сегодня живут, не знаю. Я тогда последний раз охотился у себя в лесу. С той поры сюда ходят только люди с ружьями, те, кто приезжает в поместье, палят в лесу из своих орудий. Настоящая охота была совсем другой. Ты этого понять не можешь, потому как никогда не был охотником. Для тебя это была лишь обязанность, господская обязанность, требовавшая определенной сноровки, как езда верхом или светская жизнь. Ты охотился, но как человек, примирившийся с некой условностью, принятой в обществе. На твоем лице было написано презрение. И ружье ты держал небрежно, как трость. Тебе не была знакома та особая страсть, самая тайная страсть мужской жизни, та, что живет глубоко в нервах мужчины, глубже любой роли, наряда, образования, глубоко, как магма под слоем земной коры. Эта страсть — жажда убивать. Мы люди, жизнь приказывает нам убивать. Иначе невозможно… человек убивает, чтобы что-то защитить, завоевать, обрести или за что-то отомстить. Улыбаешься?.. Презрительно улыбаешься? Ты был художником. Низкие, грубые инстинкты такого рода в твоей душе смягчились, стали рафинированными?.. Думаешь, ты никогда не убивал ничего живого? Не факт, — эти слова генерал произносит строго и невозмутимо. — Настал вечер, когда нет смысла говорить ни о чем, кроме правды и самой сути, ведь у этого вечера не будет продолжения и вряд ли наступят после него много дней и вечеров… в том смысле, что ни в коем случае не случится ничего, наделенного большим смыслом. Ты, наверное, помнишь, что я однажды, давно, тоже бывал на Востоке — с Кристиной, в свадебном путешествии. Мы ездили к арабам, в Багдад, гостили у одной арабской семьи. То были люди самые что ни на есть знатные, и ты, как путешественник, это поймешь. Присущие им гордость, достоинство, манера держаться, страстность и спокойствие, телесная дисциплина и осознанность движений, их игры, то, как загорались их глаза, — все отражало принадлежность к древней аристократии, аристократии иного рода, возникшей, когда человек впервые в хаосе мироздания осознал существование разных сословий.

Согласно одной из теорий, человеческая цивилизация возникла именно в тех краях, в начале времен, еще до появления народов, племен, культур, в глубине арабского мира. Может, поэтому они такие гордые. Не знаю. Я в таких вещах не разбираюсь… Но в гордости кое-что понимаю, и, как люди безо всяких внешних отличительных знаков распознают близких себе по крови и рангу, так же и я в те недели, проведенные на Востоке, чувствовал, что они там все аристократы, даже грязные погонщики верблюдов. Повторюсь, жили мы у местных, в доме, похожем на дворец, — в качестве гостей у одной из тамошних семей по предложению нашего посла. О эти прохладные белые дома… видал такие? Большой двор, где постоянно бурлит жизнь семьи и племени, одновременно и базар, и парламент, двор храма… И в каждом движении праздность и одновременно жажда игры. Полное достоинства и нарочитое ничегонеделание, за которым скрываются жизнелюбие и страсть, подобные змее среди нагретых солнцем неподвижных камней. Как-то вечером они в нашу честь позвали гостей, арабов. До того момента они принимали нас совершенно по-европейски. Хозяин дома был судья и контрабандист, один из самых богатых людей в городе. В гостевых комнатах стояла английская мебель, ванна была из чистого серебра. Но в тот вечер мы увидели нечто иное. После захода солнца пришли гости — одни мужчины, знатные господа и их слуги. Посреди двора уже пылал костер, едкий дым от верблюжьего помета щипал глаза. Все молча расселись вокруг костра. Кристина была среди нас единственная женщина. Затем принесли ягненка, белого ягненка, хозяин дома достал нож и перерезал животному горло движением, забыть которое невозможно… Научиться этому движению нельзя, это такое восточное движение из тех времен, когда убийство обладало еще и символическим, религиозным смыслом, было явно связано с чем-то важным, с жертвой. Так Авраам поднимал нож над Исааком, когда хотел принести сына в жертву, этим движением резали в древних храмах жертвенных животных на алтаре, перед идолами, изображениями божества, этим же движением отсекли голову Иоанна Крестителя… Древнее движение. На Востоке оно живет в руке каждого. Возможно, именно с этим движением и начался человек, когда вышел из того промежуточного состояния, в котором пребывал между животным и человеком… антропологи считают, что человек появился, когда обрел способность отставлять в сторону большой палец и хватать оружие или инструмент. Но, может статься, появился он не с большим пальцем, а с появлением души, не знаю… Тот араб перерезал горло ягненку, и в тот момент этот пожилой человек в белом бурнусе, на который не попало ни капли крови, был действительно похож на восточного первосвященника, приносящего жертву. Глаза у него загорелись, он на мгновение помолодел, вокруг стояла гробовая тишина. Гости сидели вокруг костра, смотрели на движение, которым совершилось убийство, молниеносный взмах ножа, дергающееся тело животного, бьющую струю крови, и у всех горели глаза. Тогда я понял: эти люди живут в непосредственной близости к факту убийства, кровь для них — знакомое дело, взмах ножа — столь же привычное явление, как улыбка женщины или дождь. Мы это поняли, Кристина тоже поняла — она в эти минуты по-особенному замолчала, раскраснелась, потом побледнела, тяжело задышала и отвернулась, словно оказалась невольной свидетельницей некоего волнующего и захватывающего действа. Мы оба поняли, что на Востоке еще помнят священный и символический смысл убийства и его тайный, чувственный смысл. Все улыбались — темные благородные лица, расплывшись в улыбке, не отрываясь смотрели перед собой, словно убийство было чем-то горячим, приятным, как поцелуй. Интересно, что слова «убить» и «любить» так близки в нашем языке и вытекают одно из другого… Что ж. Мы, конечно, люди западные, — голос генерала меняется, он словно начинает читать лекцию. — Западные — по крайней мере, мы пришли сюда и обосновались. Для нас убийство — вопрос права и морали, или же медицины, в любом случае, это нечто разрешенное или запрещенное, феномен этической или правовой системы, описанный со всей точностью. Мы тоже убиваем, но сложнее, убиваем так, как это разрешает и предписывает закон. Убиваем, защищая высокие идеалы и блага человечества, убиваем, чтобы сохранить порядок человеческого сосуществования. Иначе и невозможно. Мы христиане, у нас есть сознание вины, мы — продукт западной культуры. В нашей истории вплоть до сего дня происходили и происходят целые серии массовых убийств, но мы говорим об убийстве опустив глаза, понизив голос, иначе мы не можем, такова наша роль. Осталась только охота, — генерал заметно веселеет. — Там мы тоже придерживаемся рыцарских и практических правил, щадим дичь, как того требует ситуация в конкретном месте, но охота — это все еще жертвоприношение, искаженный и обрядовый остаток древнего, как сам человек, религиозного действа. Неправда, будто охотник убивает ради добычи. Он никогда не убивает только ради добычи, не делал этого и в первобытные времена, когда охота была одним из немногих способов добыть пропитание. Охота всегда сопровождалась обрядами — племенными, религиозными. Хороший охотник всегда был первым в племени, значит, немного и священником. Со временем все это, конечно, подразмылось. Но некоторая, пусть и размытая, связь с обрядами сохранилась. Я, наверное, ничего так не любил в жизни, как эти рассветы, утро охоты. Просыпаешься затемно, одеваешься по-особому, не так, как в будни, надеваешь специальные вещи, завтракаешь иначе, укрепляя сердце палинкой в освещенной лампой комнате, закусываешь холодной говядиной. Люблю, как пахнет охотничья одежда, сукно пропиталось запахом леса, листвы, воздуха и брызнувшей крови, ведь на поясе ты нес подстреленных птиц и кровь запачкала охотничье кресло. Но разве кровь — это грязь?..