Александр Герцен. Его жизнь и литературная деятельность - Евгений Соловьев

19 июля вся Москва ехала на скачки и гулянье, на Ходынское поле. Отправился туда и Герцен, чтобы как-нибудь убить время. Насколько занимали его скачки, понять легко. Он стоял одиноко и смотрел на толпу, как туча саранчи, покрывавшую поле, на кареты, которые двигались между саранчой, и был очень грустен. Встречавшиеся знакомые заговаривали с ним о скакунах и, видя, что он расстроен, отходили. Он молил Бога ни с кем не встретиться и вдруг увидел в карете свою двоюродную сестру – Наталью Александровну. Она подозвала его и заговорила в первый раз после многих лет знакомства.

«Я прежде судил о ней, – говаривал впоследствии Герцен, – не понимая ее; огромное расстояние делило меня, студента-карбонара, от нее, религиозной, а между тем мы шли бессознательно к одному и тому же миру, только с разных сторон. Религия чувством поднимает до созерцания тех истин, до которых разум доходит трудным путем; сверх того, она кладет печать божественности на чело и не допускает короткости. Наташа мало знала свет и высшей целью ставила стены монастыря, чтобы, как стих псалма, как аккорд оратории, горячей молитвой вознестись на небо».

«Я не мог вполне оценить ее прежде, – продолжал он, – увлеченный, рассеянный страстями, друзьями, науками, планами, оргиями, влюбленный. В этот же день душа, взволнованная несчастием, взглянула другим взглядом – взглядом магнетизма».

Скачки кончились. Они шли пешком к кладбищу. Первое, что открылось, был позлащенный шпиц высокой колокольни приходской церкви Николая. Переполненная душа Герцена вылилась черствым словом.

– И эта колокольня ничего не говорит больше вашему сердцу? Посмотрите, куда она указывает, – сказала Наташа, – там утешатся все скорби!

– Там, – отвечал Герцен. – А здесь иметь душу, полную сил, желаний добра, и быть не в состоянии что-нибудь выполнить!

– Разве в этом его вина. От этого душа его не менее перед Богом. Кто живет в Боге, того сковать нельзя, сказал великий страдалец, снесший голову на плаху – апостол Павел.

В другое время Герцен улыбнулся бы, а тут он не улыбнулся, однако возразил:

– Вы все ссылаетесь на тот свет, а здесь мой друг за любовь к людям гибнет неоцененный, неузнанный. Апостол Павел снес голову на плаху тогда, когда обратил целые страны в веру Христа.

– Неужели вы это говорите о рукоплесканиях? Сейчас мы видели, как их расточают лошадям. Одни поденщики требуют награды.

Разговор скоро оборвался на полуслове, а новые мысли, новые чувства закипели и заволновались в душе. Странно, но верно, что иногда бывает достаточно одного ничтожного, по-видимому, толчка, чтобы вызвать на поверхность души таящиеся в ней неизвестные самому человеку чувства. Герцен услышал давно забытое им слово «молитесь», услышал от молодой, но серьезной не по летам девушки, много вынесшей на своем юном веку. Душа возжаждала веры; одиночество тюрьмы, скука ссылки укрепили ее. Вместе с верой пришла и любовь…

Герцена арестовали в ночь на 20-е июля. Отец с дрожащей нижней челюстью благословил сына на трудное испытание. Десять месяцев длилось следствие, а значит, и одиночное заключение. Однообразные, унылые впечатления каземата делали напряженной внутреннюю жизнь. Крошечное семя, зароненное в душу на кладбище и унесенное бы, быть может, на свободе вихрем занятий, развлечений, пустило ростки, зазеленело сначала, расцвело потом…

За что арестовали Герцена? Это скучная история. Огарев был арестован за знакомство с приятелем Соколовского, Соколовский – за то, что сочинил вольную песню, Герцен – за дружбу с Огаревым. Песня была, разумеется, только предлогом. Настоящей причиной были опасения, которые возбуждал кружок своими слишком громкими и страстными речами. Ведь кружок не распадался и после университета: он шумел и кипел по-прежнему…

Вплоть до апреля Герцен просидел в Крутицких казармах. Он мечтал и любил, любовь и юность разукрасили даже каземат.

«Однажды, – рассказывает он, – часов в восемь вечера навестил меня некогда бывший мой законоучитель – отец Василий; он уже не один раз был у меня, и беседа его всякий раз оставляла в душе светлый след. Я обнял почтенного пастыря. Когда он давал мне уроки, я не умел оценить вполне этого человека, с его восторженной, чистой душой. Что-то беспредельно торжественное было в беседе нашей: плавным, величественным maestoso закончилась она; благословение пастыря, объятия друга напутствовали меня. В эти минуты я был достоин принять высокие впечатления. Возбужденная душа раскрывалась всему святому. Взор мой покоился на двери, в которую вышел священник.

Дверь снова отворилась. Видали ли вы на образах явление Девы Марии, в какой-нибудь бедной келье, изнеможенному старцу-монаху, во всем блеске просветленного образа человеческого, в котором плоти едва осталось очертание, а дух божественности просвечивает в своей бестелесности? Видали ли взор любви и кротости, обращенный на поверженного в прах угодника? И его взор, светящийся восторгом и благоговейным трепетом? Я был тот, которому явилась Дева… Молча протянула она мне руку, я быстро схватил ее…

…Не так ли умирает человек? Посланник божий, светлый, улыбающийся, подойдет к страдальцу, протянет руку – и тело мертво, а душа родилась в царство духа и свободы. Как ясно стало в душе моей, когда я держал ее руку; казалось, не о чем было и говорить, а когда стали говорить, говорили так, ничтожные вещи. Разлука укрепила нашу симпатию, дала возможность придти в себя, в сознание, превратиться в сущность жизни, в самую жизнь. Только тогда пало несколько слов, которые носят в зародыше мир чувствований, мыслей, дел. «Брат, – сказала она прощаясь, – в дальнем крае помни, что твоя память о ней ей так необходима, как жизнь». Мы простились. Время опустило меч свой».

Герцен, как и прежде, оставался с глазу на глаз со своим сторожем Терентьичем, отставным солдатом. Но день свободы был уже близок – по крайней мере той свободы, которую может дать ссылка. Ссылка грозила неминуемо, Герцен это знал, но не сделал ничего, чтобы предотвратить ее. На допросах он держал себя гордо и независимо и произвел на своих судей впечатление нераскаянного грешника. За это-то главным образом он и должен был отправиться в Пермь.

Настало 10-е апреля. В жизни Герцена это был день, создающий собой эпоху.

Всей его важности он и сам не понимал сначала. Молодость, вера в себя и свои силы разукрасили ожидавшуюся ссылку, и он думал, что легко перенесет ее. А между тем не было бы ссылки – не было бы, вероятно, и эмиграции, и страшного душевного раскола, который эмиграция принесла за собой. Ссылка обидела Герцена. Его гордая, независимая душа возмутилась той бесцеремонностью, с которой посягали на его личность. Покорности и смирения не было в его натуре. Он не умел, как Витберг, как Достоевский, вобрать в себя обиду и находить своеобразное наслаждение даже в страданиях. Он считал, что с ним поступили несправедливо, и его характер требовал мести. Из мальчика-либерала он благодаря постоянному специальному вниманию к себе сделался непримиримым врагом всего, что давит человеческую личность, что накладывает на нее какие бы то ни было кандалы и путы. О ссылке всю свою жизнь он говорил с ненавистью, со злобой, иногда просто со злостью, – со злостью силы, которая видит, что не может отомстить так, как желает, и должна удовлетвориться лишь стрелами иронии, даже не долетающими до цели.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});