Александр Герцен. Его жизнь и литературная деятельность - Евгений Соловьев

Зонненберг сопровождал Герцена в школу и присутствовал на лекциях в качестве ментора около трех месяцев; Петр Федорович (лакей) сопровождал и оберегал его в продолжение всего курса и в течение этого времени передружился со всеми университетскими солдатами, узнал имена всех профессоров и студентов физико-математического факультета и знал, по каким дням какие лекции читаются.

«Началась университетская жизнь, – рассказывал потом Герцен. – Жизнь эта оставила у нас память одного продолжительного пира идей, пира науки и мечтаний, непрерывного, торжественного, иногда бурного, иногда мрачного, разгульного, но никогда порочного.

Оживить это прошедшее время, сделать его вполне понятным в рассказе – невозможно; чтобы вспомнить все мечты, все увлечения, надо очень много не знать, очень многого не испытать, надобно перезабыть бездну фактов, стереть с души бездну пыли, соскоблить пятна, заживить рубцы, осветить весь мир алым светом востока, всем предметам дать положительные тени, утреннюю свежесть и разительную новость. Мало того, надо, чтобы друзья юности собрались вместе в той же комнатке, обитой алыми обоями с золотыми полосками, перед тем же мраморным камином, в том же дыму от трубок».

Герцен прав: оживить то время невозможно; оно слишком пылко, юно, неопределенно. Прелесть его не в нем самом, а в тех, кто его переживал, кто чувствовал в себе присутствие всемогущего Бога юности, чьи непочатые силы, горячее воображение, волнующаяся кровь преображали маленький, скромный, почти опальный университет, выкрашенный в одну краску с казармами, в святилище науки, в центр мысли, откуда должны излиться свет и счастье на всю бедную родину.

Когда Герцену сказали, что как раз над той комнатой, где собирались друзья юности, портной повесил свою скучную прозаическую вывеску, он заметил шутя: «Я уверен, что, если существуют духовные миазмы, этот портной шьет мечтательные фраки, энциклопедические жилеты и фантастические сюртуки…» Да, мечты, энциклопедия, фантазия, гуманизм, страстная жажда все переделать, все пересоздать одним порывом взволнованной юности – вот они университетские прежние годы, оставлявшие в человеке свою закваску на всю жизнь…

Друзья проповедовали. Что? Трудно сказать… Идеи были смутны, общества, в сущности, не было, но пропаганда пускала глубокие корни на всех факультетах и переходила в стены университета. Возбужденная мысль требовала исхода, пробудившиеся вопросы – разрешения. Молодежь распадалась на кружки – философские и политические, смотря по темпераменту участников. Но резко различие проявилось лишь впоследствии.

Прежде всего надо отметить кружок Станкевича.

Станкевич жил у профессора Павлова. По вечерам друзья собирались в его скромной квартире, и здесь велись оживленные беседы о чувстве изящного, о любви, дружбе, прекрасном. Здесь Красов рассказывал о своих встречах с неземными существами, здесь Станкевич читал товарищам, не знавшим еще немецкого языка, например Белинскому, своих любимых немецких поэтов – Шиллера, Гёте, Гофмана. Из русских же писателей друзья зачитывались Пушкиным и Жуковским и лишь впоследствии – Лермонтовым и Гоголем. В это время в кружке Станкевича Шиллер преобладал еще над Гёте, но более всего друзья увлекались Гофманом – мечтателем-фантазером, который не мог говорить об искусстве равнодушно и если касался этой темы, то не иначе изображал его, как в огненном нестерпимом блеске и в сверхъестественных фантастических формах… Такой писатель был как нельзя более под стать юным мечтателям и поклонникам искусства, преданным прекрасному до фанатизма.

Кружок Станкевича, как и его глава, отличался замечательным целомудрием. «Здесь, – говорит Анненков, – жизнь шла трезво и бодро и благодаря своему главе носила редкий отпечаток скромности. Несмотря на природную веселость Станкевича, было что-то умеренное и деликатное в его шутке, подобно тому как мысль его отличалась истинным целомудрием, несмотря на страсти и увлечения молодости. Все это, конечно, держало разнородные личности, из которых состоял его круг, в одном общем настроении и на одинаковой нравственной высоте».

Ах, что такое жизнь?… Какая чередаСоздать меня с сознанием могла? —

таков был основной вопрос кружка настроенных на высокий лад юношей. Болезненный, тихий по характеру, поэт и мечтатель, Станкевич естественно должен был более любить отвлеченное мышление, чем вопросы жизненные и чисто практические; его артистический идеализм ему шел: это был «победный венок, выступавший на бледном предсмертном челе юноши».

Совершенно другое – кружок Герцена. Здесь на первом плане «вопросы жизненные и чисто практические», здесь Сен-Симон вместо Гофмана, «Новое Евангелие», религия человечества, здесь политическое и нравственное мышление преобладает над мышлением религиозно-эстетическим, Шиллер и Гёте пользуются громадным уважением, но героями являются не литераторы и художники, а декабристы и люди науки; крепостное право осуждается с позиций сенсимонизма.

Как в этот период, так и после Сен-Симон являлся для Герцена духовным вождем, и под его-то влиянием складывается миросозерцание будущего автора «С того берега». Герцен зачитывался «Параболой» – этой странной книгой, полной парадоксов, несообразностей и вместе с тем несомненной глубины и своеобразной практичности. То, что мы называем экономическим материализмом, ведет свое происхождение, в сущности, отсюда. Сен-Симон первый провозгласил, что наука и промышленность, труд и знание, а не что-нибудь другое, являются основами современности, что они питают общественную жизнь, определяют ее богатство и бедность, счастье и несчастье отдельных людей. К науке он относился с чисто религиозным уважением: он ставит Ньютона выше пророков, «Principia» – выше Библии. Он требовал, чтобы государство обеспечивало ученых и давало им ту власть и то значение, которыми пользуются государи и министры. Праздник в честь Ньютона должен был сделаться праздником всего человечества. Прибавьте к этому резкие выходки против аристократии и духовенства, требование, чтобы жизнь служила полезному, а не мистическому, чтобы всякий пользовался уважением и занимал место сообразно своим делам и заслугам перед обществом, прибавьте резкий язык, раздраженную фантазию, неподдельную ненависть, тон пророка, иронию искренней злобы, – и вы поймете, почему горячий, обуреваемый жаждой деятельности Герцен так увлекся сенсимонизмом, несмотря на его парадоксы и очевидные несообразности. «Есть, – говорит он сам, – границы, за которые человек переступить не может, – это границы физиологические». И если кто хочет понять, что заставило Герцена так рано заинтересоваться политикой, тот должен прежде всего изучить его темперамент, эту физиологическую границу всей его деятельности.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});