Братья-рыцари и камни Гроба Господня (СИ) - Никмар Алекс

— А я, пожалуй, выпил бы ещё — мне почему-то становится жарко, хотя, судя по погоде — теплом и не пахнет… — Ги Бамо снова свернул в сторону и остановился на обочине. — Ты знаешь, брат Жерар… — это для меня довольно странно!..

Жерар Монпара́ на ходу снял с пояса свою флягу и, вынув закрывающую горлышко пробку, протянул её легату:

— Вот, монсеньор, попейте. Я набрал эту воду из колодца в последней, пройденной нами деревне, она утолит вашу жажду.

— Спасибо, Жерар. А тебе самому не жарко?

Квалификатор покачал в стороны головой и с удивлением присмотрелся к покрытому испариной лбу легата: «Уж не заболел ли? Всё же в его годы лучше было бы ехать в крытой повозке, лёжа на набитых соломой матрацах, а уж если так надо идти, то делать это не в таком темпе, как будто мы куда-то опаздываем. Обвиняемые-то от нас уж точно никуда не денутся: построенный тамплиерами неприступный Тампль стал теперь для них их же собственной темницей, возможно даже — их последним обиталищем, из которого они если и выйдут, то лишь за тем, чтобы взойти на костёр. Да, странная судьба, если бы она не была такой страшной, я бы подумал, что это ирония Господа. Ох!.. Прости! Прости мне, Господи, сии глупые слова!»

Мимо остановившихся доминиканцев проехала очередная, крытая от невзгод пологом из выбеленных шкур, повозка. На её передке, со скучающим видом, сидели двое мужчин, одетых в стеганые камзолы и короткие накидки, подбитые собачьей шерстью. Это были подручные дознавателей, а под пологом их повозки находились орудия их деятельности — всё то, с помощью чего дознаватели выбивали из подозреваемых и обвиняемых «чистосердечное и добровольное» сознание в их ереси.

Завидев остановившихся на обочине монахов, одним из которых был монсеньор Бамо, подручные склонили перед ним головы и получили его благословение. Повозка с орудиями пыток проехала дальше, и благословивший её возниц легат, вместе со своим молодым спутником, постояв ещё несколько минут, возобновили свой путь.

Некоторое время они шли в молчании, пока легат не задал квалификатору новый вопрос:

— В Париже — ты это и сам понимаешь — тебя ждёт тяжёлое испытание. Тебе предстоит уличить в ереси тех, кто двести лет стоял у подножия Святого престола и проливал свою кровь во имя освобождения Гроба Господня — задача эта, я думаю — не из лёгких.

Квалификатор согласно кивнул и легат продолжил:

— Раз ты это понимаешь, то ты должен быть готов ко всему. Ты должен быть стоек и непреклонен, тебя ничто не должно сбить с твоего пути служения нашей Святой церкви, и, в конечном счёте — ты должен будешь до конца исполнить свой священный долг, — легат бросил на Жерара внимательный взгляд, который не укрылся от квалификатора и заставил его внутренне напрячься. — Как бы тебе сложно ни оказалось там, в подземелье Тампля, лицом к лицу с такими людьми как Жак де Моле и Жоффруа де Шарни, ты должен будешь сделать всё то, ради чего ты туда идёшь! Готов ли ты к этому? Чувствуешь ли ты в себе необходимую для беспристрастного квалификатора твёрдость духа?

— Да, монсеньор, я готов, я справлюсь…

— Что ж, хорошо. Я был уверен в таком ответе, однако спрошу тебя ещё кое о чём… Скажи мне, брат Жерар, что по твоему мнению более страшно: заблуждение или неверие? Что из этого более страшно для нашей веры? — глаза легата буравили Жерара Монпара́ насквозь. — Это — очень важный вопрос, но ещё более важен ответ на него. Ты должен мне его дать, и ты мне его дашь, но прежде чем сделать это, подумай хорошенько, задумайся о глубине этих понятий, обратись к своему сердцу и скажи: что оно тебе подсказывает?

Брат Жерар почти не взял себе времени на размышления. Ответ для него был очевиден, и он тут же и озвучил его идущему рядом с ним легату:

— Человек может спастись лишь в своей глубокой и искренней вере. Только незамутнённая сомнениями вера, пронесённая им через всю его жизнь — от крещения и до самой смерти — может дать ему жизнь вечную в Царствии Небесном. Потому-то и существует наша Святая апостольская церковь, что она призвана Господом обращать неверующих и ставить их на путь спасения. Людей, что идут к другому богу — иноверцев, тех же сарацин — спасти нельзя, ибо их бог ложен, и за его лживой личиной скрывается либо сам Люцифер, либо кто-то их других падших ангелов или демонов. Детей таких людей также не приносят ангелы, ибо их души рождены не на небе, а там, где живут их ложные боги. Так что ни иноверцев, ни их детей, Господь в своём Царствии Небесном не ждёт, а раз так, то и мест в нём для них Им не уготовано, а значит и спасать их нам нет никакого смысла, — квалификатор сделал короткую паузу и подытожил сказанное:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Таким образом, монсеньор: неверие в форме другой веры для нашей Святой апостольской церкви не страшно и не опасно, поскольку оно не посягает на паству божию, чьим поводырём она и является.

Ги Бамо, слушавший квалификатора не перебивая, согласно кивнул, и брат Жерар, удовлетворённый этим скупым поощрением своего наставника, продолжил:

— С ересью же, всё обстоит совсем не так. Если проповедь и убеждение со стороны священника оказываются бесполезны, если сомневающиеся и сошедшие с апостольского пути упорно отказываются принять каноны учения церкви, то этим они не только лишают себя божьего благословения, воскрешения и жизни вечной. Подобно волкам, терзающим стадо, этим они создают страшный соблазн для верующих. Они сбивают их с истинного пути, тем самым уменьшая паству Господа и угрожая спасению тех, кого Он ждёт в своём Царствие Небесном и в кого Он уже вселил часть своей бессмертной души.

Легат снова кивнул:

— И какой же из этого вывод, брат Жерар?

— А вывод прост, монсеньор. Он прост и однозначен: для нашей церкви, ересь — куда как опаснее любого неверия и иноверия, поскольку ересь гложет нашу паству, а иноверцы к ней не относятся.

— Я принимаю твой ответ, но ты не сказал: каков же выход? Как нам спасти паству Господа нашего Иисуса Христа от мрака и забвения ереси?

— Нам надо продолжать делать всё то, что мы делали и до этого часа: еретиков надо выявлять, изобличать, а затем — как можно скорее — удалять их из общества верующих: сначала отлучением от церкви, а потом — заключением в темницу или сожжением на костре.

Легат замедлил шаг и остановился. Брат Жерар последовал его примеру, вопросительно взглянув на тяжело опершегося о свой посох наставника. Вид последнего вызвал у молодого монаха тревогу: лицо Ги Бамо, буквально на его глазах, раскраснелось, а стекавшие с висков струйки пота уже проложили неровные дорожки в покрывавшей его дорожной пыли.

Ги Бамо несколько раз глубоко вдохнул ртом воздух — он не задыхался, но такое вот спокойное дыхание явно принесло ему некоторое облегчение, и квалификатора это несколько успокоило: «Не хватало ещё, чтобы монсеньор легат подхватил лихорадку! Не приведи Господи такого несчастья!..»

Повернув на встревоженного монаха своё, всё ещё раскрасневшееся лицо, легат сказал:

— Очень хорошо, брат Жерар. Мне нравится то, каким образом ты мыслишь. Твои ответы верны, а намерения, как я надеюсь — тверды. Это говорит о том, что ты готов к выполнению той важной миссии, которая на тебя возложена самим Папой. Теперь я не волнуюсь — в нашем трибунале именно тот квалификатор, который нам нужен. Но дело будет сложным, в нём уже слишком много неясно, начиная с переданных нам свидетельских показаний. Так что наш разговор ещё не закончен. Скажи мне теперь следующее…

Задать свой следующий вопрос монсеньор Бамо не успел…

* * *

Небо потемнело так внезапно, будто странствующий трибунал в одночасье, каким-то неведомым способом попал под плотные кроны деревьев дремучего леса. Воздух стал вязким и липким, почему-то явственно запахло серой и гнилью. Послышались первые крики тревоги и удивления. Люди инстинктивно начали озираться по сторонам, лошади и мулы заржали, начали рвать поводья и норовить развернуть повозки.

Монсеньор Бамо схватился рукой за висевшее на его груди большое деревянное распятие и осенил себя крестным знамением, однако это никак не помогло. Наоборот: воздух вокруг странствующего трибунала ещё более сгустился, посерел и прямо перед опешившими доминиканцами возник огромный — в высоту большого дерева — портал.