Распутье - Иван Ульянович Басаргин

лик своя от люда земного. Присядем, чтой-то дрожит тело. Нет ли спиртного?

– Найдётся, – бросил сбоку Козин, подавая флягу. – Снял вот с убитого австрийца.

– Эко ты смел, а я до сих пор не могу ничего брать от убитых. Не приемлет душа.

– Пустое. В такой кровище, да ещё говорить о душе, оставь! Сам сказал, что здесь не след поминать бога. Голодны ить, так хоть от них напитаемся, – говорил и говорил Козин, выкладывая еду на полу шинели. Она тоже была в крови. – Негде и хлеб положить, всюду кровь и кровь, но это, кажись, русская. Шинелишка-то капитана Смирнова, знать, не столь противно. А с хлеба мы уберём кровь, вот и чист. Доставай, Петька, кружки, хлобыстнем за победу русского оружья. А не подоспей Устин, то теперь бы за нас пили, за упокой наших душ. Убитые ить сразу летят в рай. Грешен или не грешен, всё одно туда же. Убит на войне, убит за ради царя-батюшки, коий послан сюда самим богом. Эко заморочили головы народу-то. Царь – от бога. Ха-ха-ха! Да он рыж, он хил, он труслив. Неужели бог не мог поладнее послать нам царя?

– Хватит, Федьша. Наливай, так и быть, выпью.

– Ты не останавливай его, Устин. После боя он всегда говорлив. Он говорит, а я молчу. Правду говорит, коей в другом месте и не сказал бы. Говори, Федя, говори, дай душе роздых.

– А что говорить? Неча говорить. Я вот толкую, что властители наши глупы и безмозглы. Все, как один, недоумки. А пошто? А пото, что, пришед к власти, они перестали возвышать свой ум. Пребывают в лености. А у ленивого человека и ворота наперекос, рот набок, соплю лень высморкать. А раз лень, то и ум ленив. Нет мужицкой хватки, мужицкого задора. Вот и вышло, что мужик перерос властителей умом и хваткой. А с чего же это я буду недоумку верить? Перестал верить, думать начал. И не я один, а тыщи. Вот и ослаб дух народный. Страна ослабла. А тут еще эта мешанина. То-то. Всяк властелин должен знать, что ежли ему народ не верит, то надобно снять корону и бросить тому, кому верит народ. Честно уйти в тень и не рыпаться, так будет вернее, так будет мудрее. Где это видано, чтобы его благородие крыл царя матом, крамолу про него рассказывал? А раз рассказывает, раз материт, то бежать тому царю надо за тридевять земель и не путаться под ногами. Сегодня его благородие обматерил царя, завтра пульнет из револьвера, а послезавтра бучу подымет.

– Буче быть. Она, как гроза, выплывает из-за гор. Всех сомнет, – проворчал Лагутин.

– Откуда все это у вас? – чуть удивился Устин. – Мы воюем, а дум таких пока нет.

– Нет, так будут. Пей. Я уже выговорился, душе легче стало, – поднял кружку Козин и залпом выпил.

Выпили и побратимы.

– Эко добрая штука, телу тепло и дрожь прошла, – крякнул Устин, приложив к губам рукав шинели. – Жалеете поручика, браните царя. А мне жаль вон того австрийца, – кивнул Устин на убитого. – Кто его убил? Может, я, похоже, моя работа. А может, другой. Убивал – было не жаль, а сейчас жаль. Ведь тоже был человеком, кто-то его ждал, кого-то он любил. Все враз ушло.

– Из земли взят, в неё и пойдешь. Был человек, стал никто. И всё по велению властелинов. М-да! Кровавое распутье. Будет ли ему конец? Пропади всё пропадом! А у нас в тайге, поди, теплынь, божьи птахи поют, зелень еще держится. Домой ба! От всего этого да в сопки. А, что говорить, прав Федька, – устало махнул рукой, налил спирту и еще выпил. Отвернулся от убитого Лагутин.

Но все были трезвы, сказалось нервное напряжение боя.

– А кто будет спасать Россию? – проговорил Устин. – Трусишь? Не трусь, раздавим мы эту вошату и домой двинем, а там банька, там тайга, там охота.

Садилось солнце. Блёклый закат разлился над полем боя. Вповалку, как после половодья остаются на косах брёвна, лежали люди. Между ними ходили санитары, работала похоронная команда. Бродили осиротевшие кони, русские и австрийские, искали своих хозяев. Ведь хороший боевой конь, как Коршун, тот не бросит друга даже мертвого, пока его не унесут к братской могиле. И тут громче, чем разорвался бы снаряд, тренькнула в кустах птичка, все враз обернулись на этот голосок, замерли с открытыми ртами: кто жевал, кто говорил, – все затихли. Ещё раз раздался сочный голосок. И запел, и затрепетал неизвестный певец. Загомонили люди, заулыбались люди. Ожили. Даже раненые перестали стонать, посветлели их лица. Голос пташки послал привет с родины, голос пташки напомнил о добрых мирных временах.

– Федьша, гля в ту перемётну суму, может, окромя спирта едома есть. Жрать хочется, спасу нету.

– Снова от мертвяков? – поморщился Устин.

– А от кого же больше? Герой, а брезгуешь, – хохотнул Козин.

– И верно, Устин, ходим в крови по маковку, а морду от еды воротим. Надо есть то, что дал враг. Свои не дают, пятый день подвозу нету. Ешь и не брезгуй, питайся, чем бог послал.

– Кончай ты о боге-то, – поморщился Устин.

– И верно, надо кончать с богом. Какой уж тут бог? Понять что-либо стало трудно. Голова не добирает и бога, и этой войны. Стали мозги похожи на переваренную шарбу[23]. Живут же австрияки – спирт, едома. Эх, Россия, была ты лапотной, такой тебе и быть во все века… А тут ещё звереем.

Подошел Туранов. Присел. Ему налили спирту, выпил. Этот после боя всегда молчал. Но тут вдруг заговорил, будто к немому речь пришла. Зло заговорил.

– Вашу мать, что думали, когда почали войну? Разве нельзя было договориться с германцем? Французы – братья. Может, и так, но за ради этих братьев бьют нас, а те братья вино хлещут и боёв не ведут.

– Хватит, Туранов! – оборвал Устин. – Вы что, сговорились? Все в один голос хаете Россию, царя! А потом хвалите врага, мол, вот у них то, другое.

– Не в хвале суть, а в нашей безнадёге, – отмахнулся Туранов.

– Домой хочу, – протянул Лагутин. – Хоть на час, но домой.

– Наш путь домой, Петьша, через Германию. Далековато? Пройдём. Должны пройти, – не совсем уверенно закончил Устин.

– На кой ляд мне нужна та Германия? Заберите вы ее, а меня отпустите домой.

– Не помышляешь ли дезертировать?

– Нет.

– Где-то бродит Черный Дьявол, мой Шарик. Как он выл, когда увозил нас пароход. До се его вой слышу.

– Не травите души. Не раскисайте. Убивают трусов, смелые живут в веках. Вот