Азеф - Валерий Шубинский

Любовь Григорьевна вспоминает:

«Еще до моего приезда у него была готова вся обстановка, он нанял двух прислуг. Словом, так я прожила два года. И в такой нелепой обстановке: эта квартира, две прислуги, муж с утра уходит на службу, приходит, я ему даю завтрак, он опять уходит, и потом мы с ним совсем не видимся, и больше ничего»[49].

На самом деле — года полтора, по ноябрь 1901-го.

Лето 1900 года Азефы проводили на даче в Сокольниках. Соседом их был московский казенный раввин Яков Исаевич Мазе. Должность казенного раввина предусматривала прежде всего ответственность перед властями за порядок в общине и ее лояльность, исправную регистрацию рождений, смертей и браков и вообще — соблюдение законов империи. Казенным раввином был человек с образованием не только духовным, но и светским, очень часто — маскиль (сторонник Просвещения, религиозный рационалист). Далеко не обязательно такой человек был истинным духовным вождем общины, особенно в черте оседлости. В Москве — другое дело. Мазе был видным общественным деятелем, известным на всю Россию (достаточно сказать, что в 1913 году он выступал как эксперт на процессе Бейлиса, а в 1917-м был депутатом Учредительного собрания).

Тесть Азефа, узнав о том, какой человек живет по соседству с его дочерью, написал ему письмо с деликатной просьбой: убедить Азефов сделать обрезание их маленькому сыну. Евгений Филиппович сначала был непреклонен: «Где это слыхано, чтобы взяли в 8 дней невинного младенца и сделали ему тяжелую операцию». Мазе (тоже просвещенец!) пытался аргументировать желательность обрезания медико-профилактическими соображениями. Азеф резко возразил: «…Почему бы не сделать несчастному еврейскому ребенку еще несколько операций. Почему бы и не отрезать ему и слепую кишку, которая известна своей склонностью к заражению, почему бы не вырезать и полипы и так далее, таким образом еврей будет прооперирован от начала до конца»[50].

Но обрезание всё же сделали.

Все это весьма характерно. Специалист, стремящийся наладить «мещанский» семейный быт, в котором как-то по-чеховски тоскует идеалистка-жена. При этом презирающий «религиозные предрассудки». Сочувствующий революции (а кто ей не сочувствовал?). Связанный с революционными кружками и чем-то помогающий им.

И при этом, при этом…

Азеф по-прежнему посылал донесения своему петербургскому куратору Ратаеву; в то же время он был подчинен Зубатову, непосредственно руководившему его работой. Это двойное подчинение (еще и в условиях общей административной неразберихи, царившей в охранке) создавало сложности. Азефу приходилось объясняться с Ратаевым:

«С самого начала моего поселения здесь я предлагал Вам все сведения непосредственно сообщать Вам и отклонял от себя частые встречи с Серг<еем> Вас<ильевичем>, но Вы это отклонили и были за то, чтобы иметь дело с здешним нашим знакомым. Я надеюсь, Сер<гей> Вас<ильевич> не замедлит Вам подтвердить, что все сведения, которыми я его снабжал, отличались весьма и весьма точным характером. Если же эти сведения до сих пор не реализованы — в том не моя вина» (письмо от 15 января 1901 года)[51].

Ратаев действительно получал отдельные отчеты от Зубатова, в которых Азеф фигурировал как «Новый Приятель», и от самого «Виноградова». Последний уже в марте 1900 года рапортовал:

«Со здешними социалистами-революционерами я познакомился. Народ, по-видимому, очень серьезный и способный… Имею основания думать, что буду работать успешно среди них»[52].

Были бы польщены Аргунов и другие такой характеристикой полицейского агента?

Сосредоточившись на социалистах-революционерах, Азеф, впрочем, время от времени освещал и деятельность московских эсдеков. Например, в его письмах несколько раз фигурируют супруги Елизаровы — Марк Тимофеевич и Анна Ильинична, урожденная Ульянова. Последняя должна была интересовать полицию хотя бы как сестра своих братьев — Александра, героя «второго первого марта», и Владимира, как раз отбывшего ссылку в Шушенском и выехавшего в эмиграцию с краденым паспортом на имя Николая Ленина. Но Аргунов и его союз занимали мысли работодателей Азефа явно больше. Да и ему самому казались более лакомой добычей.

19 июля (Азеф как раз живет в Сокольниках и общается с Мазе) уже Зубатов доносит:

«Новый Приятель видел на днях (на даче) Аргунова и у последнего в это же время был Чечик. Получил от них для прочтения брошюру „Наши задачи“ и минскую брошюру „О свободе“. Говорят, что где-то ими ставится типография, так как необходимо выпускать ежемесячный орган. Узнав об отъезде приятеля за границу, высказал желание дать ему поручение к Житловскому…»[53]

Для этой поездки (видимо, опять-таки командировки от компании) Азеф обратился к Аргунову с просьбой помочь в получении паспорта. («Здесь приходится исходатайствовать в иностранном отделе, который может начать разбираться в моем праве на жительство в Москве».) Паспорт Азефу выдали, дали и кое-какие поручения. Но когда в ноябре, вернувшись, Азеф попросил возместить ему потраченные «на дело» 150 рублей, Ратаев ответил отказом («мы его за границу не посылали»). Азефу пришлось вступать в объяснения:

«Неужели Вам не известно, что со всех сторон стараются собрать в пользу революционной литературы и т. д.? Я же приехал не студентом каким-нибудь, а инженером — поймите, что отделаться рублями я не могу, а я был во многих местах и виделся со всеми вожаками» (письмо от 12 декабря)[54].

Пристрастие к мещанской роскоши (дорогим костюмам, ресторанам, роскошным кокоткам) сочеталось у Азефа со столь же мещанской денежной мелочностью и прижимистостью. Между тем он уже получал только в качестве инженера больше 200 рублей в месяц (даже если не принимать в расчет тщательно скрываемое полицейское жалованье). В этом сказывалось, видимо, бедное детство. Но, конечно, не только оно.

Тем временем ситуация вокруг типографии продолжала развиваться.

Идея возникла еще в 1899 году, до появления Азефа в Москве. Станок (деревянный, как указывает Аргунов) был получен из Минска, от Гершуни, а тот раздобыл его у бундовцев. В то время марксисты и социалисты-революционеры еще не считали зазорным помогать друг другу. Об этом, видимо, и рассказал Аргунов Азефу в ту летнюю встречу, о которой докладывал Ратаеву Зубатов. О чем Зубатов, возможно, не все знал — так это о том, как отреагировал на известие о типографии Азеф. Он стал (по Бурцеву!) убеждать своих новых знакомых, что от пропаганды мало проку, что только террор может помочь делу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});