Любовь властелина - Альбер Коэн

После нескольких восклицаний — все время одних и тех же — последовали нежные слова — всегда одни и те же, — и она сонно прижалась к нему нагим влажным телом, а он в это время подводил итоги дня. Пробуждение, ванна, бритье, визит к ней по зову Моцарта, поцелуи, завтрак в роскошных халатах, поцелуи, беседа о литературе и искусстве, первое соитие, характерные звуки, перемежаемые признаниями в любви, нежные слова, отдых, вторая ванна, перемена халата, пластинки, музыка по радио, ее чтение вслух, пластинки, поцелуи, ужин в гостиной, кофе, полярная флотилия, затем соитие номер два — после того, как вся амуниция для верховой езды была брошена под кровать, затем соитие номер три после просмотра внутреннего кинофильма.

Глядя, как она спит, он мысленно спрягал «заниматься любовью» в прошедшем времени, в настоящем и, увы, в будущем. Он уже собирался перейти к сослагательному наклонению, когда она, внезапно проснувшись, поцеловала ему руку и посмотрела на него, поразительно доверчивая и требовательная.

— Что будем делать, любимый?

Почему же вечно одно и то же, завопил он в душе, любить друг друга! В Женеве она не задавала ему этот ужасный вопрос. В Женеве они просто были вместе, и это уже было счастье. В то время как сейчас она постоянно хотела знать, какую программу он для нее приготовил. Опять овладеть ею? Никакого желания. Да и ей не хочется, кстати.

Сказать ей что-нибудь нежное? Вряд ли она будет прыгать до потолка от счастья. И все же надо попробовать.

— Я люблю тебя, — сказал он ей — который раз за сегодняшний день, за день любви, такой же, как и все остальные.

Чтобы отблагодарить его, она взяла его руку и запечатлела на ней поцелуй, до смешного короткий, но звучный. О, слова: те же самые слова, что в «Ритце» наполняли ее счастьем, сейчас повлекли за собой лишь карликовый поцелуй с утробным звуком.

На улице неотъемлемый и неутомимый дождь барабанил по их несчастью. Они были заперты в мышеловке любви, приговорены к пожизненной каторге любви, они лежали рядом, красивые, нежные, любящие и лишенные цели. Лишенные цели. Что же сделать, чтобы разогнать этот застой? Она прижалась к нему, свернулась в клубочек. Что же делать? Они давно опустошили вместилище своих воспоминаний, мыслей, общих интересов. И вместилище чувств тоже. Они вычерпаны до дна. Опять она прижалась покрепче к мужчине своей жизни, и его пронзила жалость. Он не ответил на ее вопрос, и бедняжка не решалась повторить его. Ах, сейчас бы те два часа адюльтера в «Ритце»! Она тайно пришла к нему в «Ритц» в четыре часа, пришла, с дрожью в сердце, трепеща ресницами, и горестно — но с тайной радостью подлинной жизни — сознавая, что непременно должна покинуть его в шесть. Ах, ей тогда не пришло бы в голову спрашивать, что мы собираемся делать!

— Любимый, дождь немного поутих. Если хотите, мы все же выйдем прогуляться? Вам это пойдет на пользу.

Если бы они остались в Женеве, она по-прежнему жила бы со своим Дэмом и, вынужденная возвращаться через два часа в Колоньи, разве стала бы она предлагать ему оздоровительную прогулку? Нет, она бы не отлипала от него до последней минуты, в живых глазах сиял бы интерес! И, возвращаясь в Колоньи, она была бы абсолютно невыносима с бедным Дэмом, целиком концентрировалась бы на любовнике, которого видела так редко, сосредоточивалась бы на будущей встрече. И какое наслаждение было бы думать, что в следующем месяце она воспользуется отсутствием мужа, чтобы провести три дня в Агае, три дня, о которых заранее грезила бы наяву, три дня, которые она бы ласкала, как птичек, гладила бы по вечерам их маленькие перышки во время тусклых вечеров с мужем. Но теперь он сам — муж, муж, которого звучно целуют в щеку, как ребенка. И иногда она даже разговаривала с ним, как с мужем. Не сказала ли она тут ему давеча, что ее прихватила «всегдашняя мигрень».

— Внизу танцуют.

— Да, танцуют.

— Какая же это вульгарная музыка.

— Действительно. — (Она жалеет, что сейчас не там, и пытается отомстить, как может, подумал он.)

— Они повесили в холле объявление, — сказала она, помолчав. — Отныне танцы будут каждый вечер.

— Очень хорошо.

Он ущипнул себя за кончик носа. Значит, она в курсе жизни отеля, она интересуется запрещенным внешним миром, ей присуще стадное чувство. А почему бы и нет, чем она виновата, бедняжка? Она ведь нормальный человек, эта несчастная. Он представил себе ее, как она стоит, полуоткрыв рот, перед объявлением в холле, словно нищенка, пускающая слюнку перед витриной со сластями. Он расцеловал ее в обе щеки. Спасибо, сказала она, и ему стало горько от этого детского «спасибо».

— Скажите, любимый, а что, если мы спустимся вниз? Я бы хотела потанцевать с вами.

Вот-вот! Она изголодалась по обществу! Если бы она просто хотела потанцевать с ним, почему не предложила ему покружиться здесь, в комнате, под звуки этого проклятого граммофона? Нет, ей нужны другие люди помимо него! Ей надо, чтобы ее видели другие, и самой нужно видеть других людей! А в Женеве она мечтательно закатила глаза, когда он спросил, согласилась бы она поехать с ним на необитаемый остров! Он едва удержался, чтобы не напомнить ей это. Нет, в ней развивалось сопротивление, и в конце концов она перестанет считать, что он — высшее существо, что он необходим и достаточен для счастья. Есть истины, которые лучше держать в себе.

Спуститься и танцевать? Для людей внизу танец — сексуальная игра на законных основаниях, небольшая поблажка в их социальных ограничениях. Но они, чего им ждать вдобавок к их бесчисленным соитиям? Полный абсурд. И к тому же это невозможно. Внизу Форбсы и прочее общество. Позавчера — вся эта история с Форбсами. За два дня рыжая уже оповестила кучу себе подобных. Теперь все в курсе событий. Конечно, они тупы и вульгарны, все эти люди внизу. Здесь только средняя буржуазия, он специально выбрал этот отель, чтобы не встречать старых знакомых. Раньше он бы даже не снизошел до общения с подобной шелупонью. Теперь, когда он изгой, эти заурядности стали важными, желанными, прямо-таки аристократией.

Он обернулся. Она ждала так покорно. Она ждала так требовательно. Я сделаю все, что ты скажешь, но я хочу быть счастливой. Так что, подари мне праздник, придумай что-нибудь, докажи мне, что я не погубила свою жизнь, бросившись очертя голову в эту любовь.

Что для нее изобрести, чтобы не видеть, как она чахнет? Целыми неделями на что растрачивает он мозг, предназначенный для более достойных задач? На то, чтобы она не заскучала или, вернее, чтобы не догадалась, что скучает. Какую программу придумать ей на сегодня? Опять Канны, и покупка платьев, и другие суррогаты? Ей уже, вероятно, надоело. И ничто из этого не стоит идиотской беседы с какой — нибудь миссис Форбс. Повторить давешний трюк и сказать, что ему скучно? Нет, у него нет сил смотреть, как она плачет.

— Любимый, о чем вы думаете?

— О Версальском договоре.

— Ох, простите.

Он закусил губу. С каким почтительным видом она это сказала! Дурочка, она решила, что он может думать об этом идиотизме, и при этом преклоняется перед ним за это? А с чего бы такое преклонение? Да потому, что этот договор, плод деятельности скудных умов, тем не менее имеет отношение к общественной жизни, потому что она по — прежнему считает его заместителем главного шута. Бедная честная протестанточка, она тут же поверила, что он ушел в отпуск на восемнадцать месяцев — это звучало убедительней, чем на год.

Музыка внизу, олицетворяющая братское единение, была просто невыносима. А в первый день в Агае она не обращала внимания на эту музыку! Конечно же своим бедным честным сознанием она обожала любимого, желала быть лишь с ним одним, но ее подсознание рвалось к тамтамам и ритуальным танцам праздника племени. Бедняжка, сама того не зная, угасала, чахла в тюрьме их любви. Наброситься на нее и страстно овладеть ею, будто насилуя? Может, ей понравится. О, жалкое, безнадежное предприятие, о, бесчестье! О, те чудесные времена в Женеве, ожидаемые с нетерпением встречи, радость быть вместе, вдали от всех! Как ужасен смех льнущих друг к другу людей внизу, он доносится сюда, и она слушает этот жуткий смех, напоминающий об их одиночестве. Живо, какую-нибудь замену!

— Дорогая, пойдем в кино.

— Ох, конечно! — вскрикнула она. — Но тогда закройте глаза, пожалуйста, я быстро оденусь.

Он закрыл глаза, потому что сейчас на повестке дня была стыдливость. Дорогая моя, такая покладистая, радуется всякому пустяку. Да, но тогда, в Женеве, она бы пришла в ужас, если бы он предложил ей сходить в кино, вместо того чтобы сидеть вдвоем, целоваться, не сводя глаз друг с друга, и бесконечно говорить, говорить обо всем в их маленькой гостиной. Солалю Агайскому наставил рога Солаль Женевский.

В такси, которое везло их в Сан-Рафаэль, она взяла его за руку, покрыла мелкими поцелуями шелковый манжет. Это потому, что мы катимся к некоему изменению, к другому состоянию, чем любовь, к общественно-подобному состоянию. И вот что еще более плачевно. Эта женщина, бессмысленно поклевывая манжет из тяжелого шелка, целовала элегантность, то есть богатство, то есть общественное положение, то есть силу. Но если бы он сказал ей об этом, она раскричалась бы в душе и никогда не смогла бы постичь и принять, что этот манжет из роскошного шелка для нее и есть кусочек души Солаля. Она слишком благородна и недостаточно умна, и слава богу, между прочим. Да, она бессознательно обожала в нем высокое общественное положение, то, что он преуспел и преуспеет еще, вот что нашептывало ей подсознание, исполненное снобизма, как любое подсознание, страстно мечтающее быть женой посла. Со временем плохо ему придется. Он рванул манжет, который она целовала, и порвал его, улыбнулся оторванному лоскутку ткани, поднес его к глазам.