Поколение одиночек - Владимир Бондаренко

Кстати, после прочтения романа «Замыслил я побег…» обратил внимание на сильные финалы в прозе Полякова. Он концовкой может изменить весь сюжет. Может рывком из сентиментальной иронии вывести героя к трагедии. И всегда финалы непредсказуемы. Неожиданны. Даже в такой еще не многоходовой повести, как «Парижская любовь Кости Гуманкова», завершающей, по моему разумению, период раннего Полякова, вряд ли кто догадается, не дочитав повесть до конца, о судьбе знаковой дубленки, а значит, и о судьбе всей так и неначавшейся любви главного героя. Финал как всегда ужесточает события романа. Превращает семейный адюльтер в человеческую драму. Писатель оставляет своего героя в романе «Замыслил я побег…» висеть в воздухе, удерживаясь за спасительный край деревянного балконного ящика. Но сколько он еще сможет провисеть, минуту, две? И как его вытащат даже вместе, две по-своему любимые им и любящие его, женщины? Скорее всего улетит на землю у них на глазах. Впрочем, в любом случае он раздавлен самим временем, как и все его поколение, не нашедшее в себе героизма.

Его Башмаков на самом деле – обессилевший советский человек, самой жизнью превращенный в эскейпера. Государство, состоящее из таких людей, не умеющих принимать решения, проживающих жизнь впустую, неизбежно развалится. Но, если уж сравнивать с «Тихим Доном», то вслед за опустошенным и усталым Мелеховым шли Мишки Кошевые, кто идет вместо Олега Башмакова? Если одни Обломовы привели к Октябрьской революции, то амбивалентные беглецы Башмаковы привели к хаосу перестройки. Писатель любит своего эскейпера. Ибо и сам чем-то близок ему. Добрый, порядочный человек, а что бежит от жизни, от любой ответственности, значит с детства вложена была в него программа иждивенчества. Нерешенчества. Усталое время с детства закладывало усталость в своих героев. Но и субпассионарии, говоря гумилевским языком, не спасут положения. Вместо стройной программы выхода из тупика борцы с усталостью тоже не знают, что делать. И мечутся, как доблестный рыцарь Джедай, с баррикад августовских 1991 года на баррикады октябрьские 1993 года. Не Поляковым первым замечено, добрая половина лидеров перекочевала с августовских баррикад на октябрьские, включая самих Хасбулатова и Руцкого. Рыцари Джедай, готовые и умереть за идею, и позвать других на подвиг, не знают лишь, за какую идею умирать, и на какой подвиг звать. Вот и остается экзистенциальный подвиг любви. Остается выход спасения в семье. Может быть, тем еще близок мне самому роман Юрия Полякова «Замыслил я побег…», что он уже на ином витке времени завершает исследование последнего кризисного этапа красной цивилизации, который впервые был зафиксирован поколением детей 1937 года и художественно осмыслен прозой и драматургией сорокалетних. Мне, когда-то в конце семидесятых-начале восьмидесятых впервые обратившему внимание на этот феномен амбивалентного безыдеального героя, и когда-то не менее жестко раскритикованному и левой и правой официозной критикой, интересно было наблюдать в прозе Юрия Полякова чем заканчивается эволюция такого героя, как капитулирует без борьбы целое поколение, лишенное какой бы то ни было идеологии. Писатели, как пророки, рисовали мрачную картину будущего, но ни общество, ни власть имущие не желали слушать. Им нужна была лишь ложь во спасение. Юрий Поляков и сам признает свою преемственность от былой прозы сорокалетних, от впервые предсказавших разочарованных во всем и убегающих граждан писателей предвоенных лет рождения: «Или Зилов из „Утиной охоты“ Вампилова – классический эскейпер, правда, тогда он назывался „амбивалентным героем“. И когда возвышалась, казалось, непоколебимая махина советского общества, на ее фоне такой человек вызывал чувство очень доброе, его хрупкость, неумение разобраться в себе и в мире вызывали сочувствие. А когда все оказалось из картона, стало заваливаться, выяснилось, что эти люди не просто несчастные, но и очень опасные: ни общество, ни их близкие не могут на них опереться. В результате пострадали все – и очень немногие выиграли…» Получается, что Юрий Поляков своим романом поставил точку на уходящем времени. Обломовы нынче уходят со сцены. Что будет дальше? Весьма-то Юрий Поляков еще не стар и полон сил. Он подключил свою энергию к уходящему поколению, став, по словам Сергея Владимировича Михалкова, последним советским писателем, но способен теперь уже догнать и новое поколение, подключиться к новой идее. Он и здесь оказался в положении одиночки, в положении между поколениями. Завершил прозу сорокалетних и вернулся в будущее. Думаю, на этом завершается еще один творческий этап в жизни писателя. Но его энергетика была изначально рассчитана на длинную дистанцию. Совершив один круг по стометровке, и совершив его по-спринтерски, установив пару рекордов по читаемости «Ста дней…» и «ЧП районного масштаба», он как ни в чем не бывало вышел на другой круг: «Демгородок», «Козленок в молоке» и «Замыслил я побег…», кто-то сюда отнесет и «Небо падших». Впечатление такое, что сил у нашего стайера лишь прибывает. Уверен – это первое десятилетие третьего тысячелетия – десятилетие Юрия Полякова. Может быть, он и сумеет по-настоящему восстановить доверие читателя к современной литературе?

Одиночество Юрия Полякова в современной литературе было чуть ли не запрограммировано изначально. Именно предельная искренность и простодушная ирония, сделавшие его крупным писателем, одновременно определили его обособленность из круга сверстников, ведущих литературные игры. Он не стал вести игр. И потому выиграл. Он победил даже на заведомо проигрышном внутрилитературном поле. Сколько писателей подступалось к изображению своей среды, и резко сдавали свои творческие позиции. Вроде бы все предельно знакомо, ясна психология характеров, видна заманчивая крутизна интриг, в итоге похвалят изображенные тобой положительно живые персонажи, набьют морду или подадут в суд обиженные прототипы, а в самой литературе будто ничего и не произошло. Одна зыбь. «Козленок в молоке», достоверно показывающий реальные детали писательского быта. На самом деле легко взлетает над этим бытом. Это самый мифологизированный роман Полякова. Пожалуй даже более, чем «Демгородок». Миф о новом времени, построенный на вкусном, сочном, живописном, раблезианском фоне доживания советских писателей и советского союза писателей. Кому-то из завсегдатаев ЦДЛ интересен и сам фон. Кто-то вычисляет живых персонажей, но не было бы мифа, от «Козленка…» отвернулись бы на второй день после прочтения. Как всегда Юрий Поляков искусно готовит многослойный пирог, который поедается охотно и всеми без исключения. Сатира на громоздкий творческий союз – пожалуйста, но с грустью признавая, что союз этот ох как был полезен всем без исключения литераторам. И больше уже такого вольготного пребывания писателям во исполнение их творческой миссии никто и никогда не предоставит. Любовная история – мы уже говорили, что без этого Поляков невозможен. Веселая пародия на тексты постмодернистов с использованием приемов самих постмодернистов – сколько хотите. Пусть приговы плачут от такого пиршества концептуальных акций, такого карнавала масок. И все же как гоголевский Нос на Невском проспекте, так и поляковский полуграмотный Витек на вручении едва ли не Нобелевской премии по литературе за папку чистых, девственно-белых листков бумаги станет новым знаком русского гротеска. Может быть, написав этот роман сам писатель и произвел себя в мастера гротескного реализма. И в ранних повестях, и в антиельцинской сатире «Апофегей», и в ностальгически-печальном эмическом «Замыслил я побег…», и даже в антиутопическом детективе «Демгородок» ключом к их раскрытию этот звучный термин не будет. А вот к «Козленку в молоке» подходит. Пусть умный автор порадуется умению самоанализа, чего напрочь лишены многие из прекраснейших мастеров прозы и поэзии. Кстати, его ум и филологические познания отпугивают кое-кого из неуверенных в себе критиков. Напишешь о романе что-нибудь не то, а умный автор потом над тобой посмеется. Пусть уж сам и пишет о своей прозе…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});