Народы и личности в истории. Том 2 - Владимир Миронов

Швейцер едет работать врачом в Африку. Европейская культура обрела в нем одного из своих нравственных героев. Все эти александры македонские, наполеоны, сесили родсы, да и бисмарки думали о славе и богатствах, а не о судьбах тех, кто обитает на захваченных землях. «Какие блага ни дали бы мы жителям колоний, – писал Швейцер, – это будет не благодеяние, а искупительная плата за те ужасные страдания, которые мы, белые, приносили им, начиная с того дня, когда первый наш корабль проложил дорогу к этим берегам». Он стал, как пишет профессор О. Краус, силой, объединяющейнации и способствующей миру между ними, силой, постоянное и благотворное воздействие которой заключается в выполнении долга сохранения цивилизации. Нам понятно восхищенное резюме о нем писателя С. Цвейга: «Эта жизнь стоит того, чтобы стать когда-нибудь объектом героической биографии. Хотя не героической в старом, военном смысле, но в новом смысле морального героизма».[649]

Альберт Швейцер душой, быть может, «самый русский» из всех немецких мыслителей и деятелей культуры… Поэтому, вероятно, этот мыслитель ощущал свою духовную близость к Льву Толстому, которого сам Швейцер называл «великим вдохновителем» (кстати, к Толстому обращал свой взор и крупнейший немецкий ум XX века – М. Вебер).

В своей работе «Культура и этика» (1923) Швейцер писал о кризисе западной «ущербной культуры», которую на протяжении веков превозносили многие поколения просветителей. В чем главная его посылка? Что вызывало у него особую тревогу? Дело в том, что с середины XIX в. люди почти перестали черпать «свои идеалы культуры и гуманности в разуме, обратившись всецело к действительности и в результате оказавшись перед неизбежностью все большего сползания к состоянию, характеризующемуся отсутствием культуры и гуманности». Это очевидный и бесспорный факт, который можно констатировать на основе знакомства «со всей историей нашей культуры». В чем же дело? Почему происходит эта трагедия?

Между культурой и мировоззрением есть самые тесные связи. Культура в принципе держится «оптимистически-этическим мировоззрением». Пока оно сохраняется и упрочивается, живет и крепнет культура. С середины XIX в. данное мировоззрение, обещавшее народам столь щедрые плоды в будущем, претерпело кризис. Исчезла вера в идеи, правительства, социальные институты, науку, культуру, образование. Почему!? Ведь сделано немало. Успехи во всех областях науки, техники, промышленности очевидны. Все это так. Но какова плата за успехи? Люди-то фактически становятся рабами…

Альберт Швейцер.

Швейцер пишет: «В наиболее общем виде угроза культуре, таящаяся в материальных достижениях, состоит в том, что массы людей в результате коренного преобразования условий жизни из свободных превращаются в несвободных. Те, кто обрабатывал свою землю, становятся рабочими, обслуживающими машины на крупных предприятиях; ремесленники и люди делового мира превращаются в служащих. Все они утрачивают элементарную свободу человека, живущего в собственном доме и непосредственно связанного с кормилицей-землей. Кроме того, в новых условиях им больше не присуще живое, несокрушимое сознание ответственности людей, занимающихся самостоятельным трудом. Следовательно, условия их существования противоестественны. Теперь они ведут борьбу за существование, будучи лишены более или менее нормальных условий, когда каждый, идет ли речь о борьбе с природой или о конкуренции людей, может пробить себе дорогу благодаря своим способностям. Напротив, они считают, что необходимо объединиться и образовать таким образом силу, способную добиться лучших условий существования. В итоге складывается психология несвободных людей, в которой идеалы культуры уже не выступают в необходимой чистоте, а искажаются интересами борьбы». С каждым годом всем людям приходится вести «все более трудную борьбу за существование».[650]

В ходе борьбы между отдельными слоями, группами, классами растут непонимание и враждебность, ибо условия соперничества несправедливы. У одних, знатных и богатых, – почти все мыслимые и немыслимые блага, у других, бедных, – нет почти ничего. Он говорит о том, что власть правящей элиты стала громоздкой и бесконтрольной, чрезмерно раздут чиновничий аппарат государства, финансовые круги ведут себя эгоистично и дико. Что делать в этом случае, когда неизвестно, какие еще «кризисы и катастрофы предстоит пережить современному государству»? Каким образом все же разорвать этот страшный, порочный и заколдованный круг? Швейцер решает: нужно обратиться к человечеству, «минуя народы и государства».

Итог деятельности великого гуманиста подвел биограф: «О Швейцере обычно говорят, что он отказался от судьбы процветающего европейца, блестящей карьеры ученого, педагога, музыканта и посвятил себя лечению негров никому дотоле неведомого местечка Ламбарене. Но в том-то и дело, что он не отказался. Он состоялся и как выдающийся мыслитель, деятель культуры и как рыцарь милосердия. Самое поразительное в нем – сочетание того и другого. Дилемму цивилизации и милосердной любви к человеку он снял самым продуктивным образом. Предлагаемое им решение можно резюмировать словами: цивилизацию – на службу милосердной любви».[651]

В немецкой (и в мировой) культуре боролись и борются два начала: гуманное, жизнеутверждающее, светлое; другое – дикое, алчное, лицемерное, смертоносное. В конечном счете, должно победить и победит, как мы надеемся, первое и лучшее начало… Только давайте почаще вспоминать изречение Шиллера из пролога к «Лагерю Валленштейна» и свято следовать ему: «Тот, кто жил лучшими стремлениями своего времени, жил для всех времен».

При всем нашем уважении к немецкой культуре (в широком смысле слова) приходится признать, что она, как и любая другая культура, неизбежно плодила и плодит толпы маргиналов. Конечно, даже в таком рационализированном обществе, как немецкое, есть большой простор и для глупости. Ницше заметил однажды: «Немцы – их называли некогда народом мыслителей, – мыслят ли они еще нынче вообще?» Приносился ли в Германии «человек обучающийся» в жертву гражданину? Как во всяком другом государстве, такое случалось и тут довольно часто. А кроме того, казенно-филистерский дух в немецкой системе вытравить намного труднее. Энгельс писал о засилье «общегерманского убожества» в предисловии к «Анти-Дюрингу»: «Среди публики получили с тех пор широкое распространение, с одной стороны, приноровленные к духовному уровню филистера плоские размышления Шопенгауэра, впоследствии даже Гартмана, а с другой – вульгарный, в стиле странствующих проповедников материализм разных Фогтов и Бюхнеров. В университетах конкурировали между собой различные сорта эклектизма, у которых общим было только то, что они состряпаны из одних лишь отбросов старых философских систем и все одинаково метафизичны… Конечным результатом стали господствующие теперь разброд и путаница в области теоретического мышления».[652]

Вагнер не удержался от критики в адрес немецкой нации, заметив как-то, что немцы кажутся «тяжелыми и бессильными» в попытках отразить полноту жизни… При этом он высказал пожелание, которое может быть обращено ко всем, кто пишет или рассуждает о другом народе. «Я хотел бы, чтобы немцы показали французам не карикатуру французской цивилизации, а чистый тип истинно оригинальной и немецкой цивилизации».

Об этом же некогда говорил и немецкий канцлер фон Бюлов. С одной стороны, писал он, есть все основания считать, что германская нация, больше, чем какой-любо другой народ, «любит учиться и имеет возможность удовлетворить эту потребность». Это справедливо и для низших классов.

Среди привлекательных черт характера немцев это одно из симпатичнейших их достояний. Видя, как упорно учатся немцы, как умеют вгрызаться в суть научно-технических, культурных, экономических проблем, трудно с этим не согласиться. С другой стороны, при всех своих достоинствах они в массе своей односторонни и узки. Недостаток живости и воображения сужает их горизонт (при высоком развитии наук и технических навыков). Успехи же способны быстро вскружить голову немецкой нации. Та быстро забывает о поражениях и склонна считать себя всемогущей. В Германии всегда хватало тейфельсдреков («чертова дерьма») и приспособленцев. Это некоторый результат убогости, корысти и равнодушия общества в целом. Подобно Гонкурам, немец думал: «Видишь, что не стоит умирать ни за какое дело, нужно жить при любом правительстве, как бы антипатично оно для вас ни было, и верить только в искусство, исповедовать только литературу». Nil novi sub luna! (Ничто не ново под луной!). Единственное исключение, что он уже не верит ни в искусство, ни в литературу, ни в Бога!

Б. Бюлов (1849–1929), князь германский, рейхсканцлер и прусский президент, вспоминал давний разговор на эту тему с министром Альтгофом. Тот так говорил о немцах: «Чего же вы хотите? Мы, германцы, – самая ученая нация в мире и лучшие солдаты. Мы создали великие произведения в области наук и искусства. Величайшие философы, поэты и музыканты – германцы. В последнее время мы заняли первое место в развитии естественных наук и в области технических завоеваний, и в довершение всего мы колоссально двинулись вперед в области развития промышленности. Как же вы можете удивляться тому, что в политике мы являемся ослами? Должно же быть хоть одно слабое место». У немцев немало пробелов. Но убедить их в этом трудно. Немец постоянно вопрошает в духе катехизиса Лютера: «Wo steht das geschrieben?» (Где это написано?). Хотя тут, возможно, Шопенгауэр прав: «Всякая нация смеется над другой, и все они правы». Бюлов, впрочем, уверен, что судьба, которая, как известно, «является самым лучшим, но и самым дорогим учителем, примется за наше политическое воспитание при помощи тех обид и несправедливостей, к которым нас будет приводить наша врожденная политическая слабость». Ошибки редко излечиваются знанием – только личным опытом. Канцлер высказал в заключение надежду, что опыт будет для немцев «не очень тяжелым» (1910).[653]