Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

Он замолчал. Воспоминания давались ему с трудом. Ох, не просто это: ещё раз пережить трагедию, которая исковеркала всю твою жизнь.

– Честно тебе скажу, не собирался я Ниночке на глаза показываться. Понимал, много воды уже утекло, сын меня совершенно не знает да и она тоже… вряд ли вспоминает обо мне. А если и помнит, то так… Вообще… Как мы на старые пожелтевшие фотографии глядим и недоумеваем – неужели люди, что на них запечатлелись, жили когда-то? Да, думал я, пусть всё, как есть, останется. Так оно лучше и для неё, и для меня будет… Но!.. Человек предполагает, а Бог располагает!.. Встретил я Ниночку на улице, возле кинотеатра "Победа"… Нечаянно встретил… Она меня первая увидела, поэтому и не смог я скрыться от неё, сбежать не смог… Как она закричала!.. "Боря!!!.." До сих пор крик этот в ушах у меня стоит!.. Кинулась сквозь толпу, схватила в охапку!.. Плачет!.. И смеётся!.. И снова плачет!.. И целует, целует!.. Глаза… щёки… губы… Потом сознание потеряла, еле успел на руки подхватить… Прохожие смотрят на нас, дивятся, чуть не пальцами в нашу сторону тычут… Возле кинотеатра скверик был небольшой… Я её туда на руках отнёс, на скамейку уложил… А что дальше делать?.. Не представляю… Милиционер подошёл, смотрит на меня сурово так… подозрительно. "В чём дело, товарищ кавторанг?" – спрашивает. А что я ему отвечу?.. Не стану же всю историю своей корявой жизни рассказывать… Слава Богу, Ниночка очнулась… Глаза открыла и, как увидала меня, прижалась к груди… Крепко-крепко!.. Гладит по щеке и повторяет: "Живой!.. Живой!.." Ну, милиционер всё понял, отошёл…

Теперь Мяздриков надолго замолчал.

Пётр Петрович, потрясённый его рассказом, сидел тихо, не шевелясь. Он уже точно знал: история эта закончится трагически.

Борис Ильич взял бутылку коньяка, налил себе в рюмку, но вдруг спохватился и спросил коротко:

– Будешь?..

Троицкий кивнул головой.

Выпили.

– Попроси у Леокадии папироску, – жалобно попросил Мяздриков.

Пётр Петрович не стал его отговаривать и позвонил. В кабинет по обыкновению сначала вплыл роскошный бюст его секретарши, а следом и она сама, нарядная и напомаженная пуще обычного по случаю юбилея своего шефа.

– Леокадия Степановна, – чуть запинаясь, начал издалека первый секретарь горкома, – у нас к вам просьба… так сказать… деликатного характера… Надеюсь, это останется между нами?..

Щёки секретарши покрыл заметный румянец.

– Вы же знаете, Пётр Петрович, меня предупреждать не надо.

– Знаю, знаю, дорогая моя!..

Румянец стал ещё заметней, а выдающийся бюст начал вздыматься сильнее и чаще.

– Не могли бы вы одолжить нам одну папироску.

– Как вы узнали, что я иногда… балуюсь… – Леокадия Степановна была так смущена, что казалось, ещё немного, и она упадёт в обморок.

– Интуиция, – скромно опустив глаза, признался Троицкий.

– Вы на удивление проницательны, – низким грудным голосом проговорила секретарша и, призывно покачиваясь на высоких каблуках, вышла в приёмную, чтобы исполнить просьбу своего шефа.

Борис Ильич с наслаждением затянулся и, выпустив в потолок первую порцию дыма, с наслаждением произнёс:

– Сто лет не курил!..

Пётр Петрович всё-таки не выдержал.

– Ежели начал, давай, до конца рассказывай.

Мяздриков тут же помрачнел, горько усмехнулся.

– А рассказывать, собственно, уже нечего. Мы с Ниночкой на этой скамейке далеко за полночь просидели… И говорили… говорили… Я про себя ей всё рассказал, она – про себя. Всё прощения у меня просила и раз двадцать плакать принималась. Всё повторяла, что это Бог её покарал!.. А утром пропала… Вместе с Максимкой…

– То есть как пропала?!.. – удивился Пётр Петрович.

– Обыкновенно… Как люди пропадают?.. Так и она… Ушла из дому и не вернулась… Олег её во всесоюзный розыск объявил, всю милицию на ноги поднял. Безрезультатно… Был человек, и вот не стало его… Ни её не стало, ни Максима… А ты спрашиваешь, за что я Кахетинского не люблю?.. Смешно…

И не докурив папиросу до конца, погасил окурок.

10

Как ни старался Вениамин Генкин избегать своего нечаянного попутчика, но ехали они в одном направлении, а на станции Узловая и ему, и Алексею Ивановичу билеты продали в один вагон. Так что волей-неволей пришлось им пару раз столкнуться возле бройлера, когда брали у проводницы чай, а когда выходили из вагона в Краснознаменске, то спустились на перрон один за другим. Большевичка Клара всем своим видом демонстрировала, что с Богомоловым она не знакома, хотя в глазах её нет-нет, но проскальзывало любопытство: кто же этот странный бородач и почему её Венечка не хочет с ним общаться?.. Видимо, Генкин не стал объяснять своей спутнице, какими нитями он связан с этим человеком. А разгадать этот ребус ей очень хотелось. Но… С трудом спустившись по оледенелой лестнице на заснеженный перрон, Веня даже не обернулся на свою спутницу, молча заковылял в сторону вокзала. Клара, подхватив самодельный фанерный чемоданчик и дерматиновую сумку на молнии – весь их багаж, – засеменила за ним.

Алексей Иванович полной грудью вдохнул морозный воздух и огляделся. Ничего не изменилось на железнодорожной станции бывшего Боголюбова. То же краснокирпичное здание вокзала, те же чугунные фонари, почти те же деревянные скамейки… Вот только расписание движения поездов стало гораздо длиннее и среди названий станций, больших и маленьких, не было ни одного с ятем. Вот тебе и все перемены!.. Хотя, нет… Пожалуй, не все: люди стали совсем другими: уже не прогуливались по перону, как прежде, а мчались куда-то, боясь опоздать, и на лицах у всех стояла печать труднообъяснимой тревоги. Летом девятьсот девятого года он уезжал отсюда в Петербургский университет учиться и вот, спустя почти полвека, вернулся в родной город. Как будто не уезжал.

Как пройти ему на Первую Советскую улицу, где жила его сестра, Богомолов узнал у продавщицы мороженого, которая стояла на самом ветру в полушубке, поверх которого, очевидно для пущей стерильности, был натянут замызганный халат, когда-то давно бывший белым. Только у нас, в России, народонаселение может с удовольствием есть пломбир на улице в двадцатиградусный мороз!.. Для иностранцев это занятие может показаться пыткой, поэтому им нас ни за что не понять!..

– На Первую Советскую ходит автобус… "Двушка"… Но не советую… Можете цельный час простоять, и – ничего… Фиг с маслом!.. А вы лучше так: как с вокзала выйдете, прите наискосок к "Гастроному", что напротив. От него берите вправо до Комсомольского тупика… Там бронзовый мужик с винтовкой на плече стоит… Но вы в тупик не ходите… Хотя можно и через него задами на улицу Первого Интернационала пройтить… Но лучше не надо, а то заплутаете… За тупиком бульвар начинается и в конце, поперёк его, будет Первый Интернационал… Сверните налево и через два квартала будет сначала Третья, потом Вторая, а уж следом за Второй – Первая… Вы меня поняли?.. – с ударением на предпоследнем слоге спросила она.

– Большое спасибо! – Богомолов от души поблагодарил мужественную мороженщицу. – А как Советская до революции называлась, не припомните?

– До революции?!.. – опешила продавщица. – Не!.. Я же после революции родилась. Мне этого не упомнить!..

– А вот я, благодаря вам, вспомнил, – рассмеялся Богомолов.

– И как же?..

– Большая Губернская!..

– Может быть… Может быть… – тут же согласилась женщина. – Вам лучше знать: вы же такой старый!.. Лучше других всё помните…

Богомолов решил не обижаться. Конечно, она права: для неё, тридцатилетней, он старый-престарый дед.

– Ну, счастливо вам тут оставаться, а я к "Гастроному" попёр.

И зашагал по улице. Дорога к особняку бывшего винозаводчика Прохора Акиньшина, где теперь жили Троицкие, была ему хорошо знакома.

В то же самое время навстречу ему от гостиницы по Первой Советской шёл его племянник Павел Троицкий. Первый раз после многолетней разлуки он направлялся к дому, где жила его семья. Мать, родной брат… Как странно звучало для него это слово – «Семь я»!.. Он почти забыл, что существует такое простое человеческое понятие, и все люди на земле в семьях, а не в лагерях за «колючкой», жить должны…

Даже если у родителей только один ребёнок. Какое значение сколько? Главное, что он есть, а значит, нет безысходного одиночества и глухой тоски… Как говорил Достоевский?.. "Если в доме мужчины, которому за сорок, не звучит детский смех, в этом доме поселяется отчаянье…" Кажется, так?.. А ему уже за пятьдесят, и он никогда не слышал, как смеётся его сын.

Шёл он тихо, не торопясь, порой замедляя шаг, так что со стороны могло показаться: плохо человеку, вот-вот сознание потеряет. И Павел Петрович был близок к этому. В ушах стоял непрерывный гул, глаза застил мутный туман и ноги налились, будто свинцовые. Волновался он страшно. Сердце колотилось, как сумасшедшее!.. Пришлось даже остановиться, чтобы перевести дыхание, и на всякий случай положить под язык таблетку валидола.